Криницы - Шамякин Иван Петрович
40
Рая лежала на траве и читала, прикрывая косынкой опухшую щеку — ужалила пчела. Данила Платонович дремал в своем кресле. Со вчерашнего утра он все молчал. Вчера, когда Наталья Петровна и Аксинья Федосовна вынесли больного в сад; он, взглянув в сторону МТС, взволновался, а потом спросил у Раи:
— Рая, что это я дуба не вижу?
— А его вчера спилили. Он не распустился, засох, — ответила девушка.
— Ну, вот видишь, засох, — как-то странно улыбнулся Данила Платонович и умолк.
Книга была такая интересная, что Рая забыла даже про пчел, которые звенели над головой и которых она очень боялась, так как они почему-то нападали на нее чаще, чем на других. Говорят, пчелы вообще не любят женщин, однако же Ольга Калиновна и бабка Наста ходят за ними — и пчелы их не кусают.
Рая не сразу услышала, что Данила Платонович её зовет:
— Рая… Рая!
Какой тихий у него голос! Она подняла голову.
— Должно быть, гроза будет, Рая. Она посмотрела на небо, чистое, без единого облачка, в знойной дымке.
— Да, душно очень, — и опять, уткнулась в книгу. Второй раз он окликнул её через полчаса и ещё тише, почти шепотом. Она глянула и испуганно вскочила. Данила Платонович лежал, откинув голову на спинку кресла, часто дыша открытым ртом, словно ему не хватало воздуха в безграничном просторе июньского дня. Пальцы его правой руки царапали грудь, казалось, хотели разорвать душившую его рубашку, но не хватало сил. Рая бросилась к нему.
— Данила Платонович, что с вами? Мамочка моя! Он покачал головой и ещё довольно внятно сказал:
— Отойди… Рая…
Она в ужасе кинулась к дому, закричала:
— Ма-ма!
Но непонятная сила вернула её назад. Она остановилась шагах в пяти, не в состоянии оторвать взгляда от его руки. Она ничего больше не видела, ни лица, ни глаз, — только эти костлявые жёлтые пальцы, что все слабей и слабей дергали белую сорочку. Потом пальцы как-то сразу побелели, и рука мертво упала на подлокотник кресла. Рая снова в ужасе крикнула:
— Ма-ма! — и повернулась, чтобы бежать, но навстречу торопливо шла бабка Наста.
Она отстранила Раю, ахнула, как бы безмерно удивленная, потом спокойно перекрестилась. — Хорошо жил, хорошо и помер. Денёк-то какой божий! А я всё живу, всё живу. — И, подойдя, она прижала пальцами его веки.
Тогда только Рая всё поняла и, испуганная, — она в первый раз видела, как приходит смерть, — потрясенная, прижалась лбом к шершавой коре яблони и безутешно, навзрыд заплакала.
А где-то за речкой и лесом гремел гром — приближалась гроза.
Ласточки, привыкшие к шуму школы и смело летавшие, когда кричали и играли дети, пугались этой молчаливой толпы, облетали её стороной, и не слышно было их веселого щебета в гнездах под крышей. А те, что жили над крыльцом, не могли пролететь к себе в гнездо, и там тонко и жалобно пищали птенцы.
Гроб вынесли из школы во двор, поставили на скамью. Попрощаться с другом и учителем пришли сотни людей: колхозники со всего сельсовета, педагоги, районные работники. В почетный караул стали Журавский и старый учитель, что когда-то вместе с Данилой Платоновичем провел через болота партизанский отряд. Лемяшевич узнал его. Старик плакал.
Пришли с поля трактористы. Девушки принесли венок из зеленых колосьев и васильков. Цветы, только что сорванные в поле, никак не напоминали надгробные, они жили и как бы свидетельствовали о бесконечности и красоте жизни. Вообще все вокруг как бы спорило со смертью, все цвело, наливалось соками. Щедро светило солнце.
Скорбные минуты траурного митинга — последнего прощания с человеком, который никогда уже не войдет в этот двор, где столько раз проходили его ноги за сорок лет, не ступит на этр крыльцо, которое он сам строил и перестраивал. Ораторы поднимаются на ступеньки крыльца у ног покойника. Многим не удается сказать то, что бы им хотелось, но в такие минуты трогают любые слова. У Натальи Петровны от плача распухло лицо. Дарья Степановна, сама глотая слезы, ласково гладит её руку.
— Наташа, успокойся, тебе вредно.
— Мне всё кажется, что я виновата. Ведь я знала, что ему хуже… Мне не следовало его оставлять.
— Ничего бы ты не сделала.
Рая все слезы выплакала вчера. Она не спала ночь, бесконечно потрясенная смертью, и теперь нервы её натянуты до предела. Она не сводит лихорадочного взгляда сухих глаз с воскового лица умершего. Как страшно изменила смерть это знакомое, близкое лицо. Нет, здесь, в гробу, чужой человек, незнакомый; тот Данила Платонович, который ещё вчера утром разговаривал с ней, — тот остался у нее в сердце и в сердцах всех, кто сейчас плачет, слушая слова ораторов.
Говорят Журавский, Лемяшевич, старый незнакомый человек. Пробует что-то сказать и не может из-за слез её мать, Аксинья Федосовна. Опять говорит Лемяшевич.
Траурная музыка…
Рая берет венок и становится за старым учителем — другом покойника, вышедшим вперед с красной подушечкой. За ней становятся подруги с такими же венками.
Сергей Костянок, Бушила, Ковальчук, Ровнополец поднимают гроб на плечи. Народ расступается, и вот он тихо поплыл из школьного двора на улицу. Медленно движется процессия, сотни ног поднимают пыль, становится трудно дышать.
Люди идут за гробом, но горе теперь как будто не так остро. Уже хочется забыть о смерти, возникают разговоры о житейском, о будничных делах, недаром мудро говорится: живой думает о живом.
— Опять парит. Опять будет гроза.
— Да, дождика не миновать.
— Пускай, самое время житу наливаться.
— Уже вошло в силу.
— Все одно не помешает.
— Для сенокоса вред. Мы вчера только переворошили, а он как пришпарит!
— Павел Иванович, просо на Тополе не прополото. А просо доброе…
— Все растет как на дрожжах, а людей не хватает, Роман Карпович. Вот прошу этого упрямого человека: перебрось сенокосилки из «Партизана», там людей больше.
— Не будь индивидуалистом, у тебя и так половина техники МТС.
Мимо прошла Наталья Петровна. Она и здесь врач — надо последить, не стало бы кому дурно.
Она послушала разговоры мужчин и укоризненно бросила:
— Больше нет у вас времени поговорить о делах.
Они смущённо замолкли.
На минуту остановились перед хатой учителя: потребовали женщины, чтоб покойник простился с родным домом, с садом, с пчелами.
В эту минуту появился Алёша Костянок. Его сразу увидели все. Он вышел со двора напротив, должно быть шел огородами, чтоб сократить путь, быстро подошел к гробу, растерянно остановился. Потом сорвал с головы свою пропыленную кепку и энергичным жестом вытер ею глаза. Тогда снова заплакали девочки-школьницы. И впервые сегодня заплакала Рая, но от этих слез ей сразу стало легче, будто залили они тот нездоровый огонь, что разгорался в её душе; погас лихорадочный блеск в глазах, и они стали такими же, как у всех, — красными, заплаканными.
Алёша сунул кепку в карман и молча попросил брата уступить ему место нести гроб.
