Криницы - Шамякин Иван Петрович
— Ого, бабы робких не любят! — мудро заключил шофер.
— А директор этот, видно, донжуан?
— Да нет, как будто тоже хороший человек.
— Вот, брат, какие ещё истории случаются — по пять лет любят, — с грустью вздохнул Николай Николаевич, вспомнив, должно быть, о чем-то своем.
И все по-человечески поняли Сергея Костянка.
В МТС вместе со школьниками пришел и Лемяшевич. Он не мог не пойти, ведь это же его идея — кружок по изучению сельхозмашин. Он должен довести начатое дело до конца. Так, между прочим, он сказал и Наташе, когда она выразила по этому поводу свои опасения. Но, откровенно говоря, он и сам немножко побаивался: а что, если Сергей и при ребятах не станет с ним разговаривать? Что тогда делать? Все-таки верх взяла уверенность, что Сергей будет благоразумен и никакой бестактности в присутствии учеников себе не позволит. Если же все обойдется хорошо, это послужит шагом к примирению. На экзамене им поневоле придется разговаривать друг с другом. Нельзя же все время молчать.
Сергей встретил их во дворе, у мастерской. Лицо его успокоило Лемяшевича: на нем не отразилось ни злобы, ни раздражения, обыкновенное лицо занятого человека, чем-то озабоченного, немного усталого.
Володя Полоз протянул ему руку, и он стал здороваться со всеми за руку. Наряду с другими поздоровался и с Лемяшевичем. У Михаила Кирилловича радостно екнуло сердце.
— Все? — спросил Сергей, оглядывая школьников.
— Все, — сказал Лемяшевич. — Волотовича не будет, поехал, с комиссией.
— Жаль. — И Сергей направился в мастерскую. Следуя за ним, ребята подошли к трактору, который они начали разбирать.
— Вот здесь и будем экзаменоваться. — И он достал из кармана билеты — карточки из толстой бумаги. Увидев билеты, школьники заволновались. — Кто самый смелый?
Первой подошла Катя Гомонок, за ней — Петро Хмыз. Сергей позвал Козаченко:
— Иди сюда, будешь членом комиссии.
Их окружили рабочие и слушали серьёзно, без шуточек, похваливая ответы. На вопросы по билетам почти все отвечали отлично, но на дополнительных спотыкались, так как их задавал главным образом Козаченко, и вопросы все неожиданные, хитрые, преимущественно о неисправностях машины. Он потом признался, что ставил их не столько для учеников, сколько для рабочих мастерской: послушают вот так, заинтересуются, пошевелят мозгами — навсегда в памяти застрянет.
Потом сдавали практику: один за другим водили трактор по дороге и пахали за Криницей песчаный пустырь — голый пригорок, где земля оттаяла уже сантиметров на двадцать. Вечерело. Опустилось солнце за лесом. Наступала ясная, звездная ночь. В такие мартовские ночи всегда подмораживает. Но в тот вечер в воздухе почти не чувствовалось похолодания. Не только солнечный день, но и вечер казался майским. Даже звуки, в каждую пору года разные в деревне, мало чем напоминали начало весны: очень уж много было детских голосов.
Лемяшевич и Сергей, как командующие, стояли на вершине пригорка, фигуры их на бледно-розовом фоне неба, должно быть, видны были даже из деревни. Внизу заглох трактор, который вел Володя Полоз, — всегда он выскакивает вперед и всегда натворит что-нибудь. Ребята и Козаченко бросились к машине. Костянок и Лемяшевич остались вдвоем и стояли молча, оба испытывая неловкость. О чем говорить? С чего начать?
— Спасибо, Сергей, — вдруг сказал Лемяшевич. Костянок весь как-то дернулся и враждебно отступил на шаг.
— Это за что же?
— За кружок. Большое мы сделали дело.
Сергей скептически хмыкнул, вглядываясь, что происходит возле трактора. Помолчали.
— Захворал Данила Платонович. Давай зайдем вечером — старик рад будет нас повидать.
— Я утром заходил.
«Заходил, когда знал наверняка, что не застанет там ни Наташи, ни меня», — подумал Лемяшевич и решил поговорить напрямик, без экивоков.
— Послушай, Сергей, мы с тобой мужчины…
— Мужчины? — злобно прошептал в ответ Костянок и резко наклонился, как бы собираясь броситься на него с кулаками. — Мужчины! Я все могу понять. Полюбили друг друга — черт с вами, на дуэль вызывать не стал бы. Но так по-воровски прятаться, врать, чтобы до последнего момента ни единый человек не мог догадаться… Этого я не понимаю… Вы растоптали мою веру в человеческую честность! А я считал вас настоящими людьми!.. Да что с вами разговаривать! — Он отступил еще на шаг, как бы сам себе не доверяя, — Если хочешь знать, я и в любовь вашу не верю! Истинную любовь не скроешь! Она должна вырваться, как пламя пожара.
— Она и вырвалась.
Сергей умолк и быстро пошел к трактору, Лемяшевич двинулся следом.
— Она вырвалась…
Трактор наконец завели, он натужно завыл, взбираясь по мокрому песку на пригорок, и заглушил слова Лемяшевича,
39
— Вот так буду лежать до вечера и не шевельнусь! — объявил Володя Полоз, растянувшись на заросшей травой дорожке школьного сада. — Тишина. Слышите, пчелы звенят? Пчелам звенеть полагается, они собирают мёд. Облачка вон. Плывите, скапливайтесь в тучи — полям дождь нужен. Солнце печет, даже дышать трудно. Это его обязанность — оно дает жизнь всем и всему, в том числе и мне, лодырю, который написал сочинение на тройку. Разве не так, Левон? Молчишь? Правильно делаешь. Хватит волноваться! Хотя какие у тебя волнения? У тебя одни пятерки… И все равно, ты тоже имеешь право отдохнуть душою и телом. Давайте лежать и молчать до вечера. Молчать! Чего стрекочут эти сороки? Что их волнует? Петро, посмотри. Молчите, гады? Ну и леший с вами! Думаете, я пошевельнусь? Тоже буду молчать.
Чуть поодаль, под другим деревом, лежали его друзья и в самом деле молчали, только улыбались его словам. У шалаша двое ребят играли в шахматы. А по берегу Криницы ходили Катя и Павел Воронец, который, должно быть, читал ей свои стихи или говорил о прекраснейшем из человеческих чувств. В последнее время он стал смелее, повзрослел и без конца рассуждал о любви.
Шел последний экзамен — по белорусской литературе.
Осталось сдать только нескольким ученикам. И потому никто уже не волновался и не дрожал за товарищей: сдадут, ведь перед комиссией выступали сейчас самые крепкие выпускники.
Девочки в ожидании результатов сидели на солнцепеке на вынесенных во двор партах и говорили о своем будущем. Каждой хотелось попасть в институт, но не все были уверены, что им это удастся.
Школа, из которой они уходили в широкий, неведомый мир, стояла опустевшая и грустно смотрела на своих питомцев открытыми настежь окнами. Только окна директорской квартиры не грустили: ласково колыхались красивые гардины, горели розы и герани на подоконниках. Девушек тянуло заглянуть в этот манящий уголок чужой жизни.
— А приятно так вот лежать и ни о чем не думать…
— И молчать! — добавил Левон с иронией.
— И молчать, — согласился Володя. — Станет Лемяшевич звать, чтобы поздравить, — не пойду. Он счастливый — у него жена красивая. А у меня тройка по русскому…
Но он первым вскочил, как только девочки во дворе зашумели.
— Пошли, хлопцы. Кажется, всё. Полежишь тут спокойно! Девочки обнимали Раю, сдававшую последней, и только теперь поздравляли друг друга, только теперь, забыв и о трудностях, отошедших в прошлое, и о тех, которые ждали их впереди, бурно выражали свою радость.
Из сада лениво и солидно выходили мальчики, как будто и в самом деле стали уже взрослыми. Объявили результаты. Лемяшевич поздравил выпускников. Долго, шумно и весело договаривались насчет выпускного вечера. А когда вышли на улицу и взглянули на школу, всем, опять стало грустно, и они остановились, как бы спрашивая друг друга: «Что же дальше?»
Рая предложила:
— Ребята, девочки! Давайте пойдем к Даниле Платоновичу!
Все горячо поддержали её и даже немножко смутились: как это они, среди волнений и радости, забыли о своем больном старом учителе? Тем более непростительно, что сегодня они сдавали его предмет, который он преподавал с такой любовью.
