Олег Смирнов - Проводы журавлей
Покормив его поздним ужином, Маша сразу же ушла спать. А он, хоть и устал, все-таки раскрыл отцовскую тетрадь. На чем он остановился давеча? Сейчас найдем. А неплохо, однако ж, после шлянья по ветреным, холодным улицам плотненько поужинать и посидеть в тепле, в уюте. От батарей, укрытых резными фанерными щитками — для красоты, струилось сухое тепло, от настольной лампы струился ровный, сильный свет. В югославском халате вольно, удобно, войлочные шлепанцы греют. Хорошо! Так на чем он остановился? А-а, вот оно, отец рассуждает о современной ему молодежи. Не судит ее строго, но утверждает, что она должна стать лучше, чем есть. Что ж, правильно. И я мог бы, по-видимому, то же сказать о современной мне молодежи. Итак, пойдем дальше. «Итак» — из отцовского лексикона. Совершенно точно! Читаем:
«Итак, я снова взялся за дневник. Давненько не записывал. Леность, нежелание доверяться бумаге или дефицит времени? Трудно объяснить. Наверное, всего понемногу. Во всяком случае, одно надлежит признать: вести дневник меня никто не заставляет, сам себя заставляю. А надо бы без понуканий, по естественной потребности — как дышать…»
Отец развивал эту тему, подходил к ней так и эдак, повторялся, было не очень интересно. Интересней описания мыслей и чувств, когда он рассуждал о будущей своей семье. Ощущалось, что отец тяготится одиночеством — тридцать три уже накатило — и живет в предчувствии крутых перемен в личной судьбе.
Они потом и настали, крутые перемены. Не торопясь, с затаенным дыханием читал Вадим Александрович, как отец познакомился с матерью, как ухаживал за ней, как сделал предложение и получил согласие. Показалось, написано обо всем этом довольно спокойно, хотя, конечно, и радость была, и надежда, и вера. Может, оттого и читалось в общем-то спокойно. По крайней мере, большого волнения у Вадима Александровича не возникало. А оно должно наличествовать, то есть, говоря нормально, быть. Но его не было как не было. Жаль…
И тем не менее вполне зримо представлял себе: майская Москва, зазеленели газоны, солнце пригревает, и парочка — не скажешь, что слишком юная, — бредет по улице Горького к Белорусскому вокзалу, глядя на прохожих и друг на друга. Матери тогда было двадцать семь, порядочно. Но для отца подходяще. Второй год пошел Победе, и уже народились послевоенные дети — навстречу парочке попадались счастливые родители с годовалыми на руках либо в колясках. А его, Вадима Мирошникова, черед еще не наступил, хотя и близился. Любопытно, любопытно, что отец напишет о его рождении…
Между прочим, выясняется: отца с матерью познакомил, что называется, свел не кто иной, как Петр Филимонович Синицын, давний приятель отца. Мать была его соседкой по Матвеевской, по пригороду, на электричке вместе ездили в город и из города. Потом и отец, переехав к матери в Матвеевскую, мотался туда-сюда. Естественно, никакого нытья по этому поводу, напротив — сплошная бодрость, и то и дело варьируется мысль: девятого мая сорок пятого началась как бы вторая моя жизнь, надо прожить ее как следует, в смысле — достойно. Во всех отношениях. Кто ж возразит против такой мысли? Вадим Мирошников ее тоже разделяет, хотя в сорок пятом появление его на свет еще не планировалось. И в то же время оно было предопределено: отец уцелел на войне и должен был встретить мать. Так сказать, судьба. Если хотите, фатум. По-латыни. Это он, упаси боже, не иронизирует, это он просто так. Просто подумалось: будь у него отец другой и мать другая, и он был бы другим. Лучше или хуже, чем есть, — это, конечно, вопрос…
Доволен ли он собой, спросил себя Мирошников и ответил: в общем-то доволен, да. Не в самых последних рядах идет по жизни. Правда, и не в первых. В тридцать пять бывали и министрами и полководцами. В иные времена. Сейчас время как бы состарилось, и возрастные мерки стали побольше. Ну а семья? Разве у него плохая семья? У него жена, сын — все, как у людей. И он любит свою семью! И жена с сыном любят его. Этого немало для личного счастья, да.
А могла ли быть его судьба более яркой, взлетной, что ли? Богатой крупными событиями? Насыщенной острыми, но, разумеется, приятными переживаниями? Могла бы. Но что-то не задалось, пошло по спокойному, ровному руслу. Ну и ладно…
Вообще-то от добра добра не ищут. Нужно довольствоваться тем, что имеешь. Не отрываться от реальности, не парить в заоблачных высях. Да он и не парил никогда, от земли не отрывался. Он практик, а не мечтатель. И правильно, век такой. Как говорится, у каждого времени свои песни. Вот и тяни свою ноту, не лезь куда не нужно. Чужие устремления, чужие страсти поэтому и чужие, что они не твои. Копеечная мудрость? Пускай так, но все правильно.
Мирошников выгнул спину, потянулся. Свет настольной лампы отражался на кафельной стене — на белых блестках квадратных масляными красками нарисованы цветочки, и пришлепаны искусственные, из синтетики, цветы на присосках, очень красиво. А потолок и часть стен окрашены в сиреневый цвет, тоже красиво. И будто спиной Вадим Александрович увидел, как симпатична, уютна стенка позади, — облицована отшлифованными плитками ракушечника, обшита полированной вагонкой. Штучная работа, мастера приглашали, влетело в копеечку, зато не кухня — прямо-таки столовая. Молодчага Маша, это ее идея. У подруги подглядела, так сказать, переняла ценный опыт. Мода, одним словом. А мода существовала во все времена. И будет существовать во все времена. Она бессмертна. Видоизменяется, но по сути законы ее вечны. Им большинство людей подчиняются безропотно. Вот так-то.
И в отцовские времена, в его молодые времена, были свои моды. Пиджаки с накладными плечами, брюки клеш. Стриглись «под бокс». Танцевали фокстрот. Крутили патефон с пластинками Изабеллы Юрьевой и Вадима Козина. Нынче, понятно, все другое. А основное, а главное в людях было, есть и будет независимо от мод — глубинная верность своему делу. Великая Отечественная это доказала.
Но вот убежденность в чем-то — это тебе не мода. У отца сплошь и рядом натыкаешься на формулы:
«Никогда не прячься за спины других. Кто-то должен же быть первым. Почему не ты?», «Противен подхалим, бюрократ-подхалим противен вдвойне», «Нельзя жалеть себя, если речь идет об общих интересах, вообще не превозноси себя, будь поскромнее, говори потише, но делай погромче», «Сколько бы ни пришлось прожить под солнцем и луной, человек обязан помнить о своем предназначении на земле — быть человеком», «Было: меня не раз обманывали. А веры не потерял и не потеряю, на вере в лучшее держится все человечество».
Ну и прочее. Должен, обязан… Конечно, сентенции. Сегодня даже наивные. Но с другой стороны: корни их поглубже — за ними стоит железная убежденность в своей правоте, стоит свой выстраданный опыт да и опыт всего поколения, наверное.
И Вадим Александрович спросил себя: есть ли подобная убежденность у меня и у моего поколения? За поколение не ручайся, оно теперь разнородное, вот фронтовое поколение было почти монолитным. А за себя ручаешься? Наверное. В общем-то я убежден в своей правоте, хотя жизненный опыт и не доставался мне в страданиях.
Ну а что касается отцовых сентенций, то они, в принципе, годятся и для нынешних поколений. Такая, например:
«В войну побывал в Австрии, Германии. Сытная там жизнь, с удобствами, с комфортом. Но сытно не значит лучше. Для меня нет лучше России, израненной, разоренной, лежащей в военных руинах. Нет для меня дороже этой суровой, горькой земли».
Или такая:
«Никто, наверное, не ценит мира больше, чем бывшие фронтовики, ибо о войне они знают не понаслышке, не из вторых рук. Мир — самое ценное, что завоевали мы в минувшей войне. Не столько для себя завоевали, сколько для наших детей и внуков».
Или такая:
«Историю нельзя разделить на приятные для нас периоды и неприятные, о первых трубить, о вторых умалчивать. История — это неразрывное целое. Без тяжелого сорок первого не было бы и победного сорок пятого. Гордясь громкими победами, мы не должны забывать и о горьких поражениях, делать из них правильные выводы. На то, что было, есть и будет, надо смотреть трезво, не зашоренными глазами. Иначе можно повторить ошибки с роковыми последствиями».
И вдруг Мирошников вспомнил, как суетливо, поспешно похоронили отца, если это возможно назвать похоронами, и оскорбился задним числом. Когда хоронили — ничего не оскорбляло, а сейчас вот подумал с болью, с негодованием: недостойная, подлая спешка, как будто торопились списать со счетов, и он в этой нечистой суете участвовал. Невольно, но участвовал.
13
Так уж, видимо, устроена его память: хранит не только связанное с глобальным — рождение сына, смерть родителей, но и несущественное, пустяковое, случайное, что но его представлениям вообще необязательно помнить. А вот поди ж ты, помнится — зримо, в деталях.
