Андрей Островский - Напряжение
— Ничего не понимаю, — проговорил он наконец. — Странно… Очень странно…
— Что вас смущает? — спросил Шумский.
— Собственно говоря, что значит странно? — пустился вдруг в рассуждения старик. — Если бы не было ничего странного, вы, наверное, не пригласили бы меня к себе. Не так ли? Так вот, обращаю ваше внимание на то, что у рубашек нет никаких фабричных знаков. Замечали сами, что в швейные изделия всегда вшиты какие-нибудь ярлыки — артикул, наименование ткани, цена, ну и все такое прочее?
— Может быть, ярлыки спороты?
— Не думаю, их обычно вшивают. Можно, конечно, отрезать, но кончик все равно должен остаться.
— Выходит, их не было вообще, так вы считаете?
— Именно так.
— Что же из этого следует? — прикинулся простачком Шумский.
Старик хитро взглянул на него из-под очков:
— Что из этого следует… Тут может быть два варианта: либо рубашки сшиты кустарным способом, дома, и проданы; либо их сшили на фабрике, но сумели вынести и продать до того, как они попали в ОТК и всю последующую контрольную службу.
— Спасибо, — сказал Шумский, — а не можете ли вы определить, что это за ткань?
— Почему же, охотно… Это мое ремесло… Наш, отечественный трикотаж. Шелковая нить, сорт первый, — сказал эксперт, взвешивая каждое слово. — Но должен вам сказать, что трикотаж не ленинградский. Машин, дающих такую вязку, у нас нет. По всей вероятности, это рижская продукция, фабрики «Блонда».
— Вот как? — проговорил Шумский и вынул из сейфа рубашки, найденные в портфеле у Красильникова. — Ну а что вы скажете об этих?
Старик снова долго водил лупой, разглядывая материю, но теперь Шумский сам помогал ему.
— Та же картина, — сказал эксперт. — Все то же самое. Цвет только разный — те полосатенькие, эти белые… Но материал одной фабрики. А где сшиты — неясно, потому что опять же ярлыков нет.
— Ну что же, — удовлетворенно сказал Шумский, — мне остается задать вам последний вопрос: какова продажная цена такой рубашки?
— От шестидесяти до семидесяти пяти рублей, — ответил старик. Кусочком замши он протер лупу и аккуратно положил ее в кожаный футляр. — Но я знаю, вы люди точные и любите точность. Поэтому разрешите мне уточнить цену и позвонить вам. Однако имейте в виду: эти рубашки ни в коем случае не дороже и не дешевле той цены, которую я назвал.
Вечером Чупрееву в Ригу была послана шифрованная телеграмма. Ему предлагалось произвести негласный обыск у рижских приятелей Потапенко.
16
В ожидании вестей от Чупреева Шумский и Изотов продолжали допрашивать свидетелей. Обнаружилось уже восемь человек, которые приобрели рубашки у Потапенко. Цена колебалась от сорока до пятидесяти; причину продажи Потапенко всем называл одну и ту же. Шумский и Изотов уже сами, без эксперта, легко узнавали особую вязку трикотажа, которую производила лишь одна фабрика в Союзе — рижская «Блонда».
— В чем же дело? — спросил Изотов, небрежно чиркнув спичкой, чтобы дать прикурить Шумскому. — Спекуляция?
— Угу, — затягиваясь, прогудел Шумский. — Хороша спекуляция! Хотел бы я найти дельца, который покупал бы за шестьдесят — семьдесят рублей, а продавал за сорок. Это все равно что у Ильфа. Помнишь? Фальшивомонетчики с трудом из двух золотых сделали один и угодили на вечную каторгу. С трудом… — Он поднял палец и рассмеялся. — Нет, брат, здесь, должно быть, хищение, и крупное, возможно даже неоднократное.
— Думаешь, он шил из ворованного материала?
— Не похоже. При обыске мы так или иначе натолкнулись бы на материю, не на куски, так на раскрой, обрезки… Нет, здесь орудует шайка, а Потапенко — звено… Впрочем, ну их к черту, рубашки, пусть Кока Звягинцев ими занимается. Это прямое дело ОБХСС. — Шумский скрестил руки на груди, вздохнул. — Нас должно интересовать одно: какую роль в убийстве сыграл Потапенко, на чем строились их взаимоотношения?
На допросах Потапенко отрицал все: Красильникова он не знал, никогда не видел, поэтому, естественно, записок ему не писал и не мог писать. И вообще никаких записок он никому не писал; рубашек не продавал; с Ригой никаких дел не имел.
Подобные обвиняемые, отрицавшие все на свете, Шумскому попадались. Любую мелочь они признавали только тогда, когда уже невозможно было не признать, когда отступать было некуда. Следствие в таких случаях затягивалось, иногда запутывалось, приходилось возвращаться, начинать новые допросы… И было это обычно тогда, когда за преступником скрывались тяжкие грехи.
— Значит, кто такой Красильников, вы не знаете, — утвердительно сказал Шумский.
Потапенко кивнул, закрыв свои серые водянистые глаза:
— Совершенно верно.
— И записка эта написана не вашей рукой.
— Не моей.
— А что вы скажете на это? — Шумский театральным жестом протянул анкету, заполненную Потапенко в эстраде, заявление в домохозяйство и бланк с графической экспертизой почерка записки. — Видите, почерк-то один и тот же…
Потапенко подержал перед глазами листы и вернул их с безучастным видом.
— Так ведь экспертиза может и ошибиться, — сказал он спокойно. — Анкету писал я, это точно, заявление — тоже я, а вот записка не моя.
— Не-ет, — возразил Шумский, чувствуя, что Потапенко уже некуда деться. — Это вы бросьте. Экспертиза строится на научной основе. А науку не обманешь. Но если уж вы такой Фома неверный, то взгляните сюда. — Он достал тетрадь, найденную Изотовым у Потапенко, открыл на том месте, где был вырван клок от страницы, и приставил записку. — Так что же? Права или не права экспертиза?
На Потапенко это произвело потрясающее впечатление. Он вскочил было, потом сел, сильно сомкнул губы, сдерживая себя, и отвернулся.
— Ну я жду, — торжествуя, сказал Шумский. — Кто же написал записку?
— Я…
— Ну вот и хорошо. — В голосе Шумского появилась мягкость, даже ласковость. — Теперь остается вспомнить, при каких обстоятельствах вы ее написали и кому.
Потапенко, подумав, стал рассказывать, а Шумский не спеша заносил его слова в протокол:
«По поводу предъявленной записки заявляю. Да, это писал я, собственноручно. Она адресована моему приятелю Георгию Каширскому, который должен был прийти ко мне за переделанной курткой. В тот вечер, 26 мая, я не мог быть дома: меня неожиданно пригласил мой приятель Сухарев Геннадий Алексеевич, проживающий по улице Декабристов, 62, на день рождения. Я написал эту записку и приколол ее к входной двери снаружи, как это делаю обычно в таких случаях. Где работает Каширский, я не знаю, отчества его также не знаю».
— Видите, как все, оказывается, просто, — с едва заметной иронией сказал Шумский, закончив писать, — а вы зачем-то с такой тщательностью скрывали, что записка ваша. Почему? А причина-то была. И по этой же причине вы старательно изменили свой почерк. Так почему же?
Потапенко сделал вид, что не слышал Шумского, а Шумский не стал настаивать на ответе и приказал конвоиру увести заключенного.
Потом пришел Изотов. Шумский с видимой охотой опустился на диван, потер ладонью лицо.
— Уф, устал… С этим гражданином мы еще намаемся. Видишь, на горизонте появился некто Каширский. Липа, конечно, Потапенко время тянет, но я тебя прошу: проверь обязательно завтра. И еще: выясни, что за Сухарев Геннадий Алексеевич, когда у него день рождения, был ли у него в этот день Потапенко. Словом, ты все знаешь сам…
— Я вижу, Потапенко боится нас без работы оставить, — усмехнулся Изотов.
— Очень боится, — зевнул широко Шумский и потянулся. — Эх, прилечь бы сейчас да вздремнуть… Отрицает он знакомство с Красильниковым, все отметает, что хоть как-то наводит на это знакомство. Страшит оно его… А у нас нет прямых доказательств.
— Свидетели подскажут, где найти доказательства, — уверенно сказал Изотов.
— Надеюсь…
Но, странное дело, Красильникова никто не знал: ни собутыльники Потапенко, ни заказчики, ни бывшие сослуживцы. Принимавшие в разных комнатах Шумский и Изотов показывали свидетелям фотографию Красильникова и задавали одни и те же вопросы:
— Знали ли вы этого человека? Видели ли вы его у Потапенко?
И все: нет, не видели, не знали, не встречали…
Шумский начал терять терпение, нервничал, не понимая, в чем дело, и стал подумывать, не допустили ли они где-нибудь промах. Но ошибки не должно было быть. «Что кроется за этим? — размышлял Шумский, вчитываясь в показания свидетелей. — Прежде всего то, что Красильников не был близким знакомым Потапенко. А если и был, то Потапенко тщательно скрывал это от других своих приятелей. Почему? Потому что, по-видимому, было какое-то общее дело, о котором Потапенко не распространялся».
Но кто-то все же должен был знать об их знакомстве!
Наконец такой человек отыскался. Это был тщедушный старик с нездоровым румянцем на лице — Федор Николаевич Кравцов, давнишний знакомый Потапенко еще по эстраде, тоже аккордеонист, уже год как вышедший на пенсию. Держа сухими костлявыми пальцами фотографию, Кравцов долго смотрел, прищурив один глаз, приближая ее и отодвигая.
