Виталий Закруткин - Сотворение мира
— А какую помощь мы им окажем, ежели у нас остались только две бутылки йода да бидон карболки?
— Значит, надо прибиться до какого ни есть селения, поговорить с женщинами, может, согласятся принять от нас раненых. Хоть фершала какого найдут для них. Иначе хлопцам крышка…
Федор внимательно выслушал всех. Заметил, что не высказался только один — Спиридон Барлаш. Почему-то этот человек не нравился Федору. Был он невысок, сутуловат, на одутловатом его лице еле разглядишь узкие глаза, полуприкрытые опухшими веками без ресниц. Ходил он согнувшись, медленно, ни на кого не глядя. Спиридон Барлаш появился в эскадроне не дальше как десяток дней назад, выпорол из полы шинели партийный билет, предъявил его и сказал, что их стрелковый батальон был разгромлен немцами в бою под Бродами. На другой или третий день подошел к Федору и объявил: «Мы с вами земляки, товарищ политрук. Ваш папаша проживает в Огнищанке, он в позапрошлом году лечил мою старшую сестру, а я сам из хутора Костин Кут». Федор отнесся к этому равнодушно, никого из Костина Кута он не знал, да и не до земляков ему было в те дни.
Бойцы эскадрона почему-то невзлюбили Барлаша, презрительно называли его Спирькой, хотя годами он был постарше многих. Федор определил Спирьку в состоявший из нескольких повозок эскадронный обоз и вроде бы забыл о нем. Однако сейчас он упорно всматривался в рыхлое бабье лицо Барлаша и вдруг спросил:
— А почему вы отмалчиваетесь, Барлаш? Или вас положение эскадрона не касается?
Спирька поерзал и, охватив руками колени, заговорил, как всегда, уклончиво:
— Дак я что?.. Мое дело маленькое… Куда все, туда и я. Товарищи тут правильно говорили и насчет раненых и про все такое прочее. Только, товарищ политрук, если взглянуть посерьезнее, то мне думается…
Барлаш замолчал, облизал сухие губы.
— Что вам думается? — поторопил его Федор.
— Ты, Спирька, не крути, — сдвинув брови, потребовал Кривомаз, — выкладывай свое мнение прямо, как положено коммунисту.
— Мне думается, товарищ политрук, нам эскадроном не пробиться, — сказал Барлаш, — надо выходить из окружения по одному. Раненых можно пристроить по деревням, оружие закопать, одежку сменить на гражданскую и каждому идти к линии фронта разными дорогами. Иначе все сгинем.
— Сволочь ты, Спирька, и самая что ни на есть подлюка! — запальчиво крикнул Сычугов. — Клади свой партбилет и уматывай отсюдова к едреной матери!
— Не горячись, Сычугов, — сказал Федор.
Он поднялся с земли, подошел к Барлашу. Тот вскочил, вытянулся. Один за другим стали подниматься и остальные. Наступила напряженная тишина.
— Вот что, Барлаш, — тихо, но так, что все слышали, сказал Федор. — Желание покинуть эскадрон и выходить из окружения одному еще не предательство, хотя и граничит с ним. Слышите, Барлаш? Почти граничит! Вы, Барлаш, можете идти на все четыре стороны. Понятно? Только партийный билет вам действительно придется сдать мне.
— Нет, зачем же так, товарищ политрук? — забормотал Барлаш. — Как все, так и я… Вы меня не обижайте… Я только высказал свое мнение, а вы о предательстве… Зря это… Предателем я никогда не был и за нашу родную партию готов отдать жизнь…
Выглянуло солнце. При его по-осеннему мягком свете еще печальнее и страшнее казались черные руины покинутого людьми глухого хутора.
— Хорошо, — помедлив, сказал Федор. — Слушайте теперь мое предложение. Судя по всему, к линии фронта нам сейчас не пробиться. Ни всем эскадроном, ни поодиночке. Давайте отойдем на запад и начнем воевать как партизанский отряд, но притом сохраним дисциплину и облик бойцов-кавалеристов регулярной Красной Армии. Звезды на фуражках, петлицы со знаками различия и кавалерийские эмблемы носить в обязательном порядке в любом положении и при любой одежде. Чтобы не только наши люди в немецком тылу, но и гитлеровские ублюдки видели, что перед ними красные кавалеристы. Кто с этим не согласен, может оставаться здесь и определять свою судьбу по-своему. Кто согласен — седлайте коней. Задерживаться на этом хуторе мы больше не можем.
Предложение Федора было принято единогласно.
И вновь на кочковатых лесных дорогах заскрипели набитые травой повозки, на которых, устремив взгляд в небо, лежали раненые. Вновь заморенно фыркали исхудавшие кони и позвякивали стремена. Вытянувшись редкой цепочкой, эскадрон двигался на закат солнца, в неведомое, все более отдаляясь от заветной линии фронта.
На первой же ночевке из эскадрона исчез Спиридон Барлаш.
5В океанах, морях и реках есть места, где с чудовищной силой сшибаются встречные течения воды, образуя непрерывную круговерть, яростно заглатывая и навсегда погребая в темных глубинах лодки с людьми, животных, бревна — все, что окажется вблизи страшного, бешено кружащегося водяного кратера. Такие места в народе зовут пучиной, завертью, вырью.
С каждым днем тысячи тысяч людей, города и деревни, поля и леса пожирала, втягивала в свою ненасытную пасть кровавая вырь войны…
Чем дальше на восток продвигались с боями армии Адольфа Гитлера, тем быстрее исчезали у его солдат понятия о нравственности и долге вооруженного человека перед каждым безоружным, слабым, перед женщиной и малым ребенком, перед раненым и умирающим. Развращаемые нацистскими правителями, которые годами внушали немецкому народу мысль о его «избранности» и превосходстве над всеми иными народами, гитлеровские солдаты наслаждались своей якобы несокрушимой силой, полной безнаказанностью, гордились ролью «повелителей мира», убивали, опьяненные кровавыми преступлениями, кого хотели и как хотели, расстреливали дряхлых стариков и младенцев, добивали на полях сражений раненых советских солдат, безжалостно пытали пленных, жгли города и села, грабили. И лишь немногие из них, прозревая, с ужасом начинали понимать, что, творя все это, они в самих себе убивают человека и незаметно превращаются в нечто противное природе, всему, что живет на земле…
Среди тех немногих, кого еще неосознанно, тайно, словно подкрадываясь, стало тревожить чувство неуверенности, стыда и страха, оказался и подполковник генерального штаба сухопутных войск Германии Юрген Раух. Веря Гитлеру и гордясь столь картинно начертанной фюрером «исторической миссией» немецкого народа, Раух тем не менее задолго до войны, когда его кузен Конрад Риге показал ему однажды один из ночных допросов в подвале гестапо, впервые ощутил, как в нем зашевелился червь сомнения. В ту памятную ночь, намекая на то, что Юрген родился и вырос в русском поместье Раухов и вместе с отцом был выселен оттуда только в двадцатом году, кузен Конрад издевательски называл его «русским слюнтяем» и «плаксивой девкой». Позже, когда Ингеборг фон Курбах, фанатично преданная идеям нацизма, стала женой Юргена, она также не раз презрительно высмеивала его «сентиментальность незадачливого российского помещика», злилась на него, все больше охладевала к нему, пока в конце концов не стала любовницей Конрада Риге.
В первые дни войны Юрген Раух удивился и обрадовался быстрому продвижению немецких войск на восток. Не скрывая ненависти к лишившим его не столь уж богатого отцовского поместья большевикам, подполковник Раух был уверен, что народ России, узурпированный — так ему казалось — большевиками, не может не разделять этой ненависти и будет счастлив при появлении немцев-освободителей. На коротких дневках в украинских селах, пока разгоряченные боями танкисты мылись, отъедались, пили шнапс и засыпали в тени плакучих верб, Юрген Раух не раз пытался по-доброму заговорить с молчаливыми стариками, с женщинами и даже подростками, которые с детским любопытством окружали колонну покрытых пылью танков и бесстрашно растаскивали стреляные гильзы. Но ни старики, ни женщины, ни дети не проявляли словоохотливости. Они либо тотчас уходили, либо, безнадежно махнув рукой, произносили ничего не значащие слова. В них нельзя было уловить даже тени радости.
И все же один разговор у него состоялся. В сожженном дотла селе, возле распахнутых кладбищенских ворот на низкой, вкопанной в землю лавочке сидел дряхлый старик. Приоткрыв дверцу автомобиля, подполковник Юрген Раух снял увитую серебристым шнуром фуражку и поздоровался с ним:
— Добрый день, дедушка!
Сузив глаза, старик пристально посмотрел на странного немецкого офицера, тронул рукой редкую седую бороду, тяжело выдохнул:
— День добрый.
— Ты что же, дедушка, один здесь остался? — спросил Раух.
Старик прошамкал, сердито глядя куда-то в сторону:
— Один… Все село германы опустошили. Навроде разбойников налетели. Кого прямо на улице постреляли, а тех, кого не убили, всех чисто кудысь угнали.
Удивляясь бесстрашию старика, Раух обвел взглядом убогое кладбище, поросшие жухлой осенней травой могильные холмики и среди них совсем близко от покрытых мшистой зеленью ворот заметил невысокий бугор свежей земли с тусклыми комьями глины.
