Два очка победы - Николай Павлович Кузьмин
Услыхав щелчок дверного замка, Скачков моментально встрепенулся: опухший, с красными глазами, болит неловко согнутое тело. Ему мерещился гул самолета и дрожанье кресла, и он осматривался, не понимая, что это с ним. Уснул, выходит?
Из коридора, щурясь, разглядывала его румяная, веселая Клавдия.
— О, Геш! Приехал? — удивилась она, хотя известно было, что команда возвращается, и по городу расклеены афиши.
Он засопел, зажмурился от нестерпимо режущего света. Все-таки зачем этой Софье Казимировне такая лампочки на кухне?
— Слушай, сумасшедший! — внезапно крикнула Клавдия и бросилась мимо, него на кухню. Подскочив к плите, схватила и тотчас выпустила паривший раскаленный чайник. Скачков спросонья крепко тер измятое лицо. Так значит вот оно откуда, это мерзкое гуденье самолета!
— Как маленький, честное слово! — Клавдия трясла рукой от боли, сосала и разглядывала палец. — И что, скажи на милость, за идиотская манера дрыхнуть и на кухне? И, кстати, пора бы холодильник приучиться закрывать.
«Началось!»
Скачков, не обижаясь, запрокинулся всем телом и потянулся с такой силой, что затрещало старенькое кресло.
— Маришка не больна? — спросил он, шевеля, как от озноба, затекшими плечами.
— Маришка? — удивилась Клавдия, ловко подбирая рукава нарядной кофты. — С какой стати? Ты Соню спрашивал?
— Температуры, говорит, нет.
— Ну, значит, все в порядке… А я у Звонаревых засиделась. — Она зевнула, прослезилась и недовольно глянула на захламленный стол. — Вадим из Москвы вернулся, осенью будет защищаться. В декабре крайний срок. На преподавательскую работу хочет уходить. Доцент, завкафедрой…
Повесив голову, Скачков сидел и вяло слушал. С Вадимом вашим… Видали: закопался в библиотеке, перелистал десяток диссертаций. «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан…» Его поговорочка. И он будет кандидатом, и доцентом будет. Все выколотит и всего добьется.
— У нее волосики какие-то… как искупалась, — проговорил он, неловко отъезжая вместе с креслом, чтобы не мешать Клавдии прибирать на кухне.
— У кого волосики? Ах, ты опять… Да ну, просто баловалась перед сном. С ней, если хочешь знать, нет никакого сладу. У меня иногда зла не хватает. А Соня, бедная, так чуть не плачет. Геш, будь ты с ней, пожалуйста, построже.
«Ну да, ну да», — опять кивал он утомленно, но возражать и тут не захотел. Конечно, жаловаться будет Соня! Растет Маришка, и неудобный становится ребенок. Им бы как плюшевого зайца. Скажи: ложись — уляжется, скажи: замри — не видно и не слышно станет. А для Клавдии вообще, — порой ему казалось, что она сердита на Маришку, потеряв из-за нее целых четыре года развеселой современной жизни. То-то и дорвалась теперь — наверстывает!
— Геш, Соня не говорила? Тут тебе из этого… из дорпрофсожа звонили. Шевелев. Вежливый такой, деликатный…
У Скачкова слипались глаза, он слушал и насупливо кивал головой.
— Ну, ну… Шевелев. А чего он?
— Просил зайти зачем-то. Разговор, говорит, есть.
Одолевая зевоту, Скачков зажмурился и головой затряс, но все-таки не одолел: аж челюсти свело и показались слезы.
— Геш, подожди, не спи — у меня для тебя новость. Ты знаешь, с местом комментатора пока неясно. Зато твоя идея — футбол без мяча — блеск! Это ведь ты придумал? Сашка Боксерман, например, за голову схватился: Антониони, говорит, трупом ляжет! А уж если Сашка Боксерман…
Оживленная болтовня жены горохом сыпалась на косматую голову Скачкова. Покойное старушечье кресло разморило, он сидел тяжело, совсем засыпал.
— Слушай… — заворочался Скачков, поднимая красные воспаленные глаза, — мы же договорились, кажется. Не хочу я этих ваших… Боксерманов. И не собираюсь. Не трепыхайся ты, не позорься.
Вытирая тряпкой стол, Клавдия посмотрела на него уничтожающе.
— Ты не собираешься, а я собираюсь. И не спорь со мной!
Спорить у Скачкова не было ни сил, ни желания. Он раззевался безудержно и, уступая, замахал руками: молчу, молчу!
— Сейчас я постелю, — сказала Клавдия, ополаскивая под краном руки. — А на будущее запомни — не спорь. Если ничего не понимаешь, сиди и надувай щеки.
С кухни было слышно: Клавдия в комнате громыхнула диваном. Затем заскрипели дверцы шкафа. Она там ловко управлялась: раз — приготовлен для сна диван, два — откуда-то появляется подушка, простыни, припрятанные до его приезда! Но и постель, разбросанная на диване, нисколько не меняла парадного убранства уголка квартиры, где не живут, а лишь изредка ночуют.
Роняя голову, боясь заснуть, Скачков поднялся мешковато с кресла: большой, нескладный в этой маленькой опрятной кухне. Фуфайку распирало на груди. В дверях он крепко зацепился за косяк плечом и сонно покачнулся.
— Тебе надо выспаться, — сказала Клавдия, разминувшись с ним в коридоре. — Я лягу с Соней и с Маришкой.
Не оборачиваясь, Скачков мрачно отсалютовал рукой:
— Привет! — и плечом вперед почти упал в дверь. Он засыпал на ходу. Заворачиваясь в простыни и одеяло, он успел подумать, что Клавдия опять брезгливо вынесла его потрепанную сумку с формой в коридор. Она сердилась постоянно, когда находила ее возле дивана, и выбрасывала, как вещь вульгарную, которой не место в чистых и ухоженных комнатах.
Назойливая муха, как ни старался отогнать ее Скачков, никак не отставала: побегав по трепетавшим векам, она коснулась уха, щеки и стала щекотать в носу. Скачков, оберегая сон, со слабым стоном перекинул на подушке голову. Но от проклятой мухи не было спасенья — теперь она упрямо норовила забраться в самый нос. Скачков чихнул, махнул рукой, и сон пропал.
В комнате было светло и солнечно, он медленно повел глазами. Кажется, в квартире уже не спали — доносились звуки из кухни.
Внезапно в глазах Скачкова мелькнул живой лукавый огонек, он сунул руку вниз с дивана и сразу же наткнулся на затаившееся тепленькое тельце в мягкой байковой пижаме. Радостный визг запрыгавшего, пойманного за рукав ребенка прогнал последнюю сонливость.
— Ах ты, маленькая хулигашка! Ах ты, маленькая девчушка! — растроганно приговаривал Скачков, втаскивая и укладывая Маришку к себе под одеяло.
— Пап, ты догадался, да? Или ты подумал, что это муха? — допытывалась Маришка, прижимаясь, затихая рядом с ним. Ее восторженная рожица, взлохмаченные волосенки торчали из-под одеяла.
— Му-уха! Конечно, муха. Муха-цокотуха!
— Пап! — позвала шепотом Маришка. — Давай лежать тихонечко-тихонечко. Чтобы никто-никто не услыхал. Давай?
Скачков почувствовал, как колотится сердчишко присмиревшего возле него ребенка.
Осторожно повернувшись на бок, Скачков большим
