Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
— Товарищи утренним отправляются, а я задержусь пока. Не можем допустить, чтобы ушел гад.
— Добре, товарищ Сидорчук, — сочувственно отозвался Павел и обратился к Тимошу;
— Как там у тебя дела на заводе?
— Да ничего, слесарничаем.
— Ну, послесарничай пока, — Павел о чем-то задумался.
«Послесарничай пока…» — эти незначащие слова заставили сильней забиться сердце Тимоша. Посмотрел он на Тараса Игнатовича, Тарас Игнатович — на Тимошку. Переводя взгляд на Павла, Ткач ухмыльнулся в седые усы:
— И меня позовешь?
— Это ты про что, товарищ Ткач?
— А то, у нас с Тимошкой уговор, — уже и вещевой мешок приготовлен, вот что.
— Впору сборы, товарищ Ткач. Нам гвардия нужна, наша боевая рабочая гвардия. Контрреволюция стягивает силы. Наши рабочие дружины и отряды разрознены, плохо обучены, плохо вооружены. Надо собирать их в рабочую гвардию.
— Э, кому ты разъясняешь, товарищ Павел, — нетерпеливо остановил его Ткач, — так прямо и скажи: готовьтесь, мол, товарищи!
Ткач встал из-за стола, Тимош последовал за ним. Сидорчук, видя, что люди собираются расходиться, шагнул к Тимошу:
— Дозвольте на парня взглянуть, — мудрыми мужицкими глазами ощупывал он каждую черточку лица, — ничего, подходящий. Если потребуется, браток, я кликну!
На том и расстались.
Было уже далеко за полночь, но улицы неумолчно грохотали тяжелыми грузовиками, воинскими обозами. Навстречу, гулко перекатываясь по булыжнику, проехала батарея полевых орудий: артиллеристы в накинутых на плечи шинелях с отстегнутыми хлястиками, предоставив лошадей и пушки первому ездовому, шли сбоку гурьбой, толкуя о деревенских делах.
Центр города громоздился черными, едва различными громадами. В подвалах кое-где ровно и строго, точно светильники, горели огоньки, а верхние этажи, населенные бывшими господами, озарялись мгновенными вспышками — то там, то здесь мигнет электричество и тотчас погаснет.
— Света боятся, — буркнул Тимош. Тарас Игнатович не откликнулся — так и дошли они до самого дома, и только уж на пороге Тарас Игнатович, обращаясь больше к себе, чем к Тимошу, обронил:
— Ивана жду!
И вдруг одним этим «Ивана жду» скрепилось в сознании Тимоша всё, что раньше казалось случайным или непонятным — частые расспросы Тараса Игнатовича об Агнесе, недоброжелательное отношение к ее окружению, ревнивая пристальность ко всему, что так или иначе касалось Ивана, — старик ждал сына, верил в него и ограждал, призывал в решительный час великих испытаний.
И только сейчас, впервые за долгие годы жизни под одной крышей, Тимош увидел или, как говорилось в старину, узрел Тараса Игнатовича всего, во весь рост — с его неумолимой, а порой жесткой суровостью, с его добродушием и почти детской доверчивостью, гневом и проницательностью, непоколебимой строгостью к себе и другим, любовью и взыскательностью к сыну.
Только теперь приемный отец, давший ему хлеб, кров, честь и веру, становился ему воистину отцом, самым понятным и самым родным человеком на земле.
Ни на другой, ни в последующие дни Тимоша не вызывали, никто о нем и не вспоминал; он продолжал слесарничать за верстаком, всей душой отдаваясь работе, как будто никто и не собирался его призывать и дома не ждал сложенный вещевой мешок.
А между тем, именно в эти дни выдали ему винтовку № 322, с брезентовым ремнем. Тимош считал, что давно уже окреп после болезни, но пошагал с винтовкой часок — плечо разломило.
Винтовка была хороша, если не считать чуть треснутого приклада. Тимош сам подправил его в цехе. Проверяя оружие после ремонта, Лунь в общем похвалил винтовку, только номер почему-то не понравился.
— Мал номерок, — несколько раз повторил он, — уж больно мал.
— А что? — недоуменно спросил Тимош.
— Музейная редкость, — повел плечом Лунь, — смотри как бы в исторический музей не отобрали.
Тимош обиделся, — винтовка стала уже дорога ему, как что-то родное, надежное. Он думал постоянно о ней, заботился и берег, разбирал и чистил затвор каждую свободную минуту. Лишь один существенный недочет удалось обнаружить, — пружина плохо подавала патроны. Три первых патрона проходили ладно, четвертый и пятый застревали.
Тимош добрую неделю повозился, прежде чем удалось разобраться в непривычном деле: пружина магазинной коробки ослабла; пока была сжата полной обоймой до отказа, кое-как работала, а когда верхние патроны сбрасывались, сжатие уменьшалось, оказывалось недостаточным для подачи оставшихся патронов. Что было предпринять? Слесарным инструментом тут не возьмешь, требовалась сталь, умелая закалка.
Женька Телятников, украдкой наблюдавший мучения Тимоша предложил свое конструктивное решение:
— Эх ты, девица-красавица, не знаешь, за что страдаешь. Замени пружину!
— Замени! Легко сказать. А замену где возьмешь?
— Да где хочешь, — подмигнул Женька, — где слабей привинчена.
Тимош чуть прикладом его не огрел за подобное конструктивное решение.
На свой страх «отпустил» на горне пружину, раздал до нужного размаха и закалил вновь — четыре патрона прошло, пятый застрял. Тогда Тимош обратился к новому механику цеха за советом. Тот выслушал его, не в пример прежнему, и вынес заключение: придется ограничиться четырьмя, всё равно большего в данных условиях не добьешься, коробка больно старая.
— Металл устал, — пояснил он.
Тимош задумался об утомляемости металла и неподатливости механиков.
От Сидорчука по-прежнему не было вестей; вскоре Тимош узнал, что он уехал в Петроград, так ничего и не добившись. Однако на обратном пути матросы обещали «заглянуть».
Всё чаще призывали молодежь на общегородские работы. Тимош и Коваль постоянно сталкивались на этих работах на заводе, на занятиях в отряде. Всё трудней было им друг без друга; Тимош не раз пытался подойти к товарищу, но Антон, едва завидев Тимоша, отходил в сторону, заговаривал с другими.
Однажды после работы Руденко остановил Коваля:
— Давно собираюсь сказать тебе о Кате.
— А я давно забыл про нее!
Вырвалось ли это искренне, или парень пытался грубыми словами прикрыть наболевшую рану, — так или иначе резкий ответ Коваля не позволил Тимошу и словом обмолвиться о чувствах девушки.
Антон за это время очень изменился, огрубел, потускнел. Тимош не раз встречал друга в компании заводских ребят, всё это были неплохие хлопцы, но из тех, что главными приметами мужества считают цыгарку, стопку и крепкое словцо.
Руденко не сразу разобрался в том, что произошло; сперва он во всем винил Коваля, потом стал упрекать себя — личное, мол, пустое самолюбие оказалось дороже счастья друга. Почему он не подумал о Кате, почему не поговорил с ней, не сказал о чувстве Антона? Девушка лучше всё поймет, найдет как поступить — сердечко у нее проще и разумнее.
Тимош без особого труда разыскал Катю в школе сестер. Она удивилась его нежданному приходу, даже немного испугалась.
— Тимош! Что-нибудь случилось?
— Ничего, Катя. Соскучился по тебе.
Девушка ждала, нетерпеливо поправляя косынку — на ней была легкая широкая
