Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
— Граждане, что же вы, граждане, женщина от горя убивается, а вы разговоры разговариваете! Да помогите человеку, эй, вы, соседские!
Соседские бросились было помогать, но Растяжная «зашлась», подступиться к ней было невозможно.
Подоспел Новиков с женой — с трудом увели в дом подавленную горем женщину.
Появились полицейские в милицейской форме, началось следствие. Старались все производить обстоятельно, не хуже, чем при старом режиме, вызывали, спрашивали, писали, потом кинулись — нет врача!
Коваль вернулся с людьми из отряда — студентом-медиком и рабочим паровозостроительного завода.
— Товарищ Павел сам прибудет, — по всем правилам доложил Коваль, — а пока приказал нам тут оставаться, проследить — не наведается ли кто из их компании.
— Сообщил о записке?
— Перво-наперво. Товарищ Павел опросил всех командиров патрулей — ничего никому неизвестно. Значит, выходит, банда под дружинников работает, — и, оглянувшись вокруг, прибавил, — отойдем в сторону.
Они проторчали за углом добрый час, пока соседи не замели метлой место преступления.
Никто из людей, которых ждали Тимош и Коваль, так и не появлялся.
Вскоре пришел Павел, долго совещался о чем-то со студентом-дружинником, осматривали улицы и двор, и Тимош слышал, как медик сказал, очевидно, имея в виду Растяжного:
— Его преследовали, он перепрыгнул через забор вот здесь. На улице его настигли. Ясно, что это расправа.
Из хаты доносились причитания и плач женщины. Прилипшие к воротам соседушки, переговаривались:
— Ишь, за бандитом убивается!
Павел подошел к Тимошу:
— Кто с ней?
— Жена Новикова. Нашего рабочего из союза «Металлист».
— Нельзя ее одну на ночь оставлять. Надо бы еще кого из женщин попросить. Может, Александру Терентьевну? Сбегай, Тимош.
Но Тимош вспомнил почему-то о Кате:
— Я дивчину позову, которая у вас в Совете работала, Катю. Она ведь теперь милосердная.
— Верно, попроси Катюшу, — одобрил Павел, — и скажи, чтобы потом ко мне в Совет зашла.
Тимош собирался уже отправиться на розыски Кати, случайно глянул на стоявшего в сторонке Коваля:
— Товарищ Павел, пусть Коваль за Катей пойдет. Я не могу, мне в цех нужно. А у них кузнечный всё равно простаивает.
— Хорошо, передай ему…
— Нет, уж вы сами лучше скажите, товарищ Павел.
— Э, друзья, это что означает! — неодобрительно глянул на Тимоша Павел. Однако он подозвал Коваля и лично отдал приказание разыскать Катю. Антон насупился, но, делать нечего, пришлось подчиниться командиру.
Вскоре на заводе произошло еще одно событие, которое, по мнению Женьки Телятникова, должно было потрясти весь мир, но которое никого не потрясло, кроме самого Телятникова, — он записался в ударный батальон, батальон смерти, по выражению Женечки. Телятников щеголял в невиданной дотоле на Руси форме со скрещенными костями и черепом на руке, с жестяным черепом на фуражке, разъезжал на пролетке в одиночку, закинув ногу за ногу, или целой компанией, так что парням приходилось стоять на подножках.
Шумели, били посуду, хлестали в «Спаси господи» самогонку и кишмишовку из чайников, запивая огуречным рассолом, распевали любимую песню:
Самогонщики-шики,
Денатуршики-щики,
Политурщики-щики.
Обнимались и лобызались, только Растяжного не хватало.
Вечерами Женечка отправлялся в «Тиволи» с тросточкой в руках, отставив мизинец, украшенный громадным оловянным перстнем со скрещенными костями.
Потом он исчез, но вскоре появился общипанный, помятый, жалкий. Попросился на завод, товарищей уверял, что отказался выступать против рабочих демонстраций. Ему поверили — чего-чего, а веры в людей и даже простой детской доверчивости у Семена Кузьмича было в избытке.
Впрочем, на этот раз Телятников говорил начистую: едва эшелон миновал выходной семафор, Женечка выпрыгнул из вагона, бросив карабин, фуражку с черепом и перстень с костями. Его догнали, били, но он вырвался и благодаря резвым ногам вернулся на шабалдасовский завод.
Его станок был уже занят, в слесарню перейти Женечка не пожелал, справедливо опасаясь Луня; в токарный его не пустили, несмотря на покровительство мастера. Предложили было дворовую бригаду, но Женечка заявил: «Не дождутся!» — и устроился табельщиком на проходной.
Никто его не разыскивал, никто им не интересовался. В конторе его покрывали, должно быть, имелась рука, а рабочим было не до него — время выпало трудное.
27
После июльских событий вся власть перешла в руки Временного правительства. Большевистские газеты в столице закрыли, партия уходила в подполье.
В Ставку главнокомандующего генерала Корнилова началось паломничество реакционной военщины, доморощенных и заграничных разведчиков, сколачивался заговор.
Правда, обстановка в городе, в котором проживал Тимош, имела свои особенности — реакция, с упованием поглядывая на Ставку и на Дон, не решалась предпринять что-либо самостоятельно. Местная партийная организация крепко опиралась на рабочие массы, на расквартированные в городе революционные полки; представительство большевистской партии в Совете было значительным, большевистский список № 3 победил на выборах в Совет в самый канун корниловского мятежа. Тем не менее общее положение было тяжелым.
Тарас Игнатович в свободную минуту любил подойти к большой карте путей сообщения, красовавшейся в горнице на почетном месте еще с тех пор, когда водил он курьерский поезд; подолгу рассматривал карту, особенно железнодорожные узлы и прежде всего Петроградский, что-то высчитывал и прикидывал.
Однажды товарищи застали его за привычным раздумьем:
— Что, Игнатович, никак на курьерском в Питер собрался?
Ткач смущенно улыбнулся:
— Сына жду. Сынок у меня в Петрограде…
Иван, как всегда, приехал неожиданно, Тарас Игнатович вернулся поздно. Заглянули товарищи, засиделись по-старинке, остались ночевать, вспоминали, спорили, только было угомонились, а тут побудка. Весь дом переполошился, порога не дали Ивану переступить; как да что, надолго ли, что в Петрограде?
Прасковья Даниловна налила керосин в большую лампу, зажгла ее. Праздник! Так на лице Прасковьи Даниловны и написано: «Не знаю, как для людей, а для матери праздник!».
Да и люди были рады приезду Ивана, всему новому, что привез, особенно тому, что Владимир Ильич здравствует и руководит партией.
Радовала их уверенность Ивана, та внутренняя ясность, которая невольно передается другим и так дорога в дни испытаний, и еще что-то иное, что Тимош не умел иначе определить, как наполненностью, приобщением к великим событиям. Так, в представлении Тимоша являлись доселе миру только отважные исследователи, все, кто нес человечеству новое слово. А нынче этот дух нового осенял каждого, миллионы простых людей.
Просидели до рассвета, не хотелось расходиться. Больше всего запомнился Тимошу рассказ о работе шестого съезда большевистской партии, о выступлении делегатов с мест: в дни, когда партия должна была временно снять лозунг «Вся власть Советам!», когда Петроградский Совет переживал кризис, эти
