Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
Тарас Игнатович всю дорогу украдкой приглядывался к сыну:
— Радует меня, что ты за дело взялся, — признался он, наконец, — до чего я твой штамповальный не любил, Тимошка, представить себе по можешь.
— Даже очень представляю.
— Глупо про это говорить, каждый станок свое дело делает, своего умения требует. Только у тебя все навыворот получалось.
— От механика это нашего…
— Не от механика, Тимош, а от механики. От чертовой хозяйской механики. Крути — выгоняй. Ничего другого нету. Да, ладно — покончили. А у тебя, Тимош, на душе неспокойно? — спросил вдруг Ткач.
— Да так, ничего… С товарищем поспорил.
— Вот это зря.
— Сам знаю, что зря.
Тимош умолк, опасаясь, что разоткровенничался, затронул чужие личные вопросы. Тарас Игнатович продолжал размышлять над особенностями некоторых характеров, позабыв, с чего начался разговор:
— Вижу, Павел дельный человек, хоть и горяч, зарывается, — ни с того ни с сего проговорил он вдруг.
— Да, он ко всему по-деловому подходит.
— Ты его знаешь?
— Ну, жил у них.
— Плохо, что у тебя квартир много было, — задумчиво произнес Ткач.
— Квартир много, а хата одна. Теперь об этом и вспоминать не следует.
— Верно, Тимошка, — и Тарас Игнатович вернулся к начатому разговору:
— Что про Агнесу слышно? Бываешь у них?
— Не встречал.
— Я потому спрашиваю, — мне Иван про нее пишет, а я не знаю, что ответить.
— Думаю, хочет знать, не изменилось ли в нашей семье отношение к Агнесе.
— Отношение простое: пойдет с партией — наша. Пойдет против партии — голову снимем.
— Но можно ведь и так сказать: пойдет с нами, значит пойдет с партией, не пойдет с нами, оторвется, пойдет против партии. Только то, что вы сказали, это конец, правда суда. А то, что я сказал — правда начала.
— Что же по-твоему?
— По-моему, Иван неправ, хоть сердитесь на меня, хоть что хотите. Неправ потому, что любуется Агнесой, а не любит. А пока он любуется, другие полюбят.
— А по-твоему как же?
— А так, если любишь, так и хату мою принимай и веру, которую исповедую.
— Веру мою принимай! — нетерпеливо оборвал Ткач, — а не лучше ли, когда оба исповедуют одно, к одному стремятся?
— Лучше, ой, лучше! Ну, а если этого нет, тогда что? Отвернуться, отречься, уступить другому?
— Почему у нас было? Почему мы могли найти равного, верного друга, человека одной судьбы, одной цели?
— И я про одну судьбу говорю. Только не всегда она сама в хату стучится, надо ж ее до хаты завернуть.
— Э, парубче, — рассмеялся Ткач, — да ты у нас казак: подхвати девку на коня, да гони коня шпорами! Такое вероисповедывание, что ли?
— Эх, батько, не говорите вы мне ничего про это. Спросили про Ивана, я про Ивана и ответил…
Тарас Игнатович, быть может, прибавил бы еще словечко про самого Тимошку, но они подошли к дому и разговор оборвался, а затем вскоре забылся. Однако он не пропал бесследно. Уже одно то, что они с Тарасом Игнатовичем стали понятней, ближе друг другу, могли поделиться сокровенными думами, сделало жизнь проще, дружнее. Тимош как бы дотянулся до плеча батька, стал на равную ногу, а дому, оказавшемуся без сынов, это было насущно необходимо.
Уверяя Ткача, что не знает ничего об Агнесе, Тимош говорил правду. Он давно уже не встречал ее на Ивановке, и Александра Терентьевна ничего не могла рассказать о ней, кроме того, что Агнеса работала в Совете, ведала вопросами просвещения и клубов, проживала на Никольской, забегала на Ивановскую квартиру мимоходом, по дороге в железнодорожный район.
О Спиридоне Спиридоновиче также знал немного — доходили вести, что Левчук признал свои ошибки, обещал в дальнейшем всё учесть и сейчас работает где-то не то в Юзовке, не то в Екатеринославе по вопросам водоснабжения и благоустройства, но, вместе с тем, все чаще наведывается в местный Совет, появляется на Никольской, в молодежных клубах. Подобные частые наезды с несомненностью предвещали, что рано или поздно, тем или иным путем Спиридон Спиридонович вернется на старые хлеба.
Тимошу казалось, что дружба Ивана и Агнесы подвергается серьезному испытанию, но, кроме предположений и догадок, кроме этого «казалось», ничего не было. Иван — на правах старшего брата — о личных делах с ним не советовался и в письмах ничего не писал.
Тимош всё больше опасался разрыва, принимал всё очень близко к сердцу. С нетерпением ждал он приезда старшего брата, надеясь, что тогда всё изменится — Иван настоит на своем, и Агнеса войдет в их семью.
С Тарасом Игнатовичем об Иване они больше не говорили, хотя теперь все чаще делились всем, что накопилось на душе, с каждым днем становились ближе друг другу. Прасковья Даниловна первая заметила это. Ее радовала возникающая близость, но вместе с тем невольно задумывалась: вот уж и младшенький уходил от нее…
Тарас Игнатович почти ежедневно заглядывал в цех к Тимошу то в обед, то после работы, а то и в смену — постоянно возникали неотложные вопросы по работе, требовалась помощь молодежи. Партийный комитет и рабочие, несмотря на хозяйчиков и вопреки хозяйчикам, всё больше входили в дела управления заводом. Они не препятствовали стремлению хозяев превратить завод в авторемонтное предприятие, но требовали, чтобы предприятие это было производительным уже сейчас, немедленно, вели завзятую борьбу против разрухи и развала. Тарас Игнатович мечтал о восстановлении былой славы завода, мечтал о производстве отечественных моторов внутреннего сгорания.
На каждом шагу помощь молодежи была нужна. Молодежь не была еще организована в союз, но неизменно следовала за партией. На демонстрациях и в борьбе с хозяевами, в боевых дружинах, в повседневном труде — всюду она была в первых рядах, вместе с отцами. Со всем насущным и неотложным Ткач шел в цехи, обращался к Антону Ковалю, Тимошу, их товарищам.
Но было еще одно, что постоянно влекло Тараса Игнатовича в слесарный цех, — стремление просто взглянуть на Тимошку, потолковать, перекинуться добрым словом. Это было по-новому переживаемое отцовское чувство, жажда сыновнего понимания и поддержки в предчувствии надвигающихся великих событий.
Тимош разгадал мысли старика.
Однажды, когда после работы Ткач пришел в цех и попросил Тимоша передать Прасковье Даниловне, что предстоит общегородское партийное собрание и чтобы дома раньше полуночи его не ждали, Тимощ вдруг сказал отцу:
— Про дом не беспокойтесь, а на верстак смотрите!
— Да смотрю, как ты пилишь тут. Боюсь, не заклевали бы мальчишки. Ты здесь, как Петр Первый на верфи.
— Ну, если Первый — ничего. Лишь бы не последний, — в тон ему ответил Тимош. Потом с несвойственной серьезностью добавил:
