Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Музыкант, наткнувшись на Риту, отбросил ее, но она успела вцепиться в его рукав и сказала, сверкая глазами:

– Вот я тебе сейчас дам, балда такая, морду тебе набить мало!

Двери соседних квартир были открыты, из них выглядывали жильцы. Музыкант стоял на площадке, расставив руки. Нижняя губа его была отдернута книзу и зубы были очень видны. Он огляделся по сторонам, и двери стали закрываться.

– А с тобой, – обратился он к Рите, – я еще поговорю.

– Это я с тобой поговорю, – сказала Рита, тяжело дыша, и подумала: «Все-таки он очень милый».

Они вернулись в столовую. Дядя Альберт лежал на диване, держа руку на сердце. Тетя Соня стояла посреди комнаты. Свисая с ее гранитного бюста, на шнурке раскачивалось пенсне.

Музыкант сел в кресло и сказал:

– Курить есть? – и через полсекунды произнес: – Ну?

Дядя Альберт с неожиданной легкостью вскочил с дивана, исчез на кухне и принес Музыканту пачку «Честерфилда». Музыкант закурил и, пока Рита и тетя Соня приводили в порядок комнату, отдыхал.

«Вот она, любовь, – думал он. – Бедный мальчик!»

X

Когда они поднялись в метрополевский номер, никакого разговора у них не состоялось. Музыкант успел, поразмыслив, разобраться в ситуации, и выяснять по этому вопросу ему было нечего. Рита, будучи неглупой девушкой, поняла, что он достаточно проник в истинную суть дела и что он не будет вязаться к пустякам.

Все-таки, когда они улеглись спать и он удобно устроился сверху, он, получая удовольствие, основательно придушил ее. Рита захрипела, но решила, что это нужно перетерпеть.

В последующие дни Рита развернула интенсивную деятельность. Ей нужно было запастись поллитровыми бутылками. Она припомнила, что в некоторых кабинетах ее многоэтажного учреждения во время утренних уборок обнаруживаются такие бутылки. Она наладила связь с уборщицами, и бутылки потекли непрерывным током. Они поступали к Васеньке, который наполнял их согласно законным литерным талонам. Затем, уже в наполненном виде, они транспортировались к дяде Альберту, который осуществлял дальнейшие этапы этого налаженного цикла. Он же платил за надвязку носков, которые Евдокия Спиридоновна приносила к нему на квартиру. При этом она сообщала, что Гогуа вернулся домой третьего дня очень строгий, посылал ее в аптеку за одеколоном и свинцовыми примочками, а когда ничего этого не оказалось, грозил зарезать аптекаря и т. д., и т. п.

Рита выслушивала подобные отчеты между делом, лихорадочно думая при этом о более актуальных вопросах.

Она сильно изменилась за последнее время. Это прежде она была наивная девушка, одинокая, как собака, которой хочется душевной теплоты от кого угодно. Теперь это была тигрица, которая вьет свое гнездо. Вечерами с дядей Альбертом она говорила металлическим голосом, и дядя Альберт, побегав по комнате и полежав на диване, выдавал ей названную сумму.

– А вы, тетя Соня, вообще молчите, а то мы поговорим сейчас о вашей свиной тушенке, – говорила Рита, и тетя Соня, вздымая бюст и роняя пенсне на шнурке, уходила на кухню, чтобы избежать неприятного разговора.

Рита появлялась в «Метрополе» измученная, голодная и сияющая.

– Не сердись, – говорила она Музыканту, – что я такая задрипанная и зачуханная. Тебе нужно, чтоб я была свеженькая, веселенькая, молоденькая.

– А зачем веселенькая и молоденькая, – говорил задумчиво Музыкант. – Наоборот, я представляю себе, что именно немножко измученная, даже немножко дохлая женщина, и не всегда доступная, могла бы особенно потрясти такого мальчика, как Роня. Это такой духовной развалине, как я, нужна, может быть, такая девчонка, у которой еще одни соски торчат на пустом месте и с которой глупость так и капает. Нет, Роня не мог бы на такую молиться.

– Какой Роня, – тревожно спросила Рита, – что это опять за разговор?

– Роня – это мой брат, – сказал Музыкант, – собственно, это для него все и делается.

– Где он? Ты хочешь выслать ему немного денег? – спросила Рита.

– Он убит, – сказал Музыкант.

– Что с тобой? – Рита испуганно оглядела Музыканта.

– А со мной ничего, – сказал Музыкант, – видишь, – жив-здоров.

Желая разобраться в ситуации, чтобы не наделать ошибок, Рита подавила естественное раздражение, вызванное тем, что надо мысленно отвлечься от серьезных дел и осторожно, понимая, что имеет дело с капризничающим мужчиной, приступила к выяснению вопроса.

– А я не считаю нужным скрывать, – сказал Музыкант, – ты хорошая баба, и я хотел бы, чтоб эти удовольствия имел Роня, и я совершенно не допущу, чтоб их имел кто-нибудь другой… Лучше я тебе голову провалю.

Рита, вместо того чтобы забегать по комнате, в силу специфики своего характера уселась в метрополевское кресло.

– Так что ж, выходит, что я тебе не нужна?

– Нужна, – сказал Музыкант.

– Для Рони?

– Ну да, – сказал Музыкант.

– Так это что получается, что я живу не только с тобой, но и с твоим братом?

Музыкант с интересом посмотрел на нее.

– Ты думаешь, что это получается? Так это было бы прекрасно.

Нет, тут даже при ее характере Рита вскочила с места.

– Вот скотина… – начала она.

– Подумаешь, – сказал, ухмыльнувшись, Музыкант.

Рита хотела дать ему по физиономии, но эта, так сказать, ортодоксальная реакция как-то сама собой отмелась. Она поняла, что дело тут нешуточное, и всерьез испугалась.

– Юрик, – сказала она неожиданно дрогнувшим голосом, – ты что ж это, – дошел? Приди в себя.

– Нет, нет, – сказал Музыкант, – это совсем не то.

– Григорий Ильич, – стала лепетать Рита… (Григорий Ильич был психиатр, знакомый дяди Альберта).

– Да я же говорю, – покачал головой Музыкант, – совсем не то. Никакой я не псих. А ты все-таки дура.

– Ну ладно, – сказала Рита, – я дура, но объясни тогда, – чего ты хочешь?

– Понимаешь, – сдерживаясь, рассудительно сказал Музыкант, – хорошего мальчика убили, а другие живут. Вон сколько их еще ходит. И я не хочу, чтоб у них были удовольствия, понятно? Вот я тебя и изъял.

– Как это – изъял? – спросила Рита. – Ага! Изъял… Так ты всех остальных тоже хочешь изъять?

– Хорошо бы, – сказал Музыкант мрачно.

– Меня это не устраивает, – сказала Рита. Теперь она расхаживала по комнате, но начала успокаиваться.

– Это какая-то философия, – все более успокаиваясь, сказала она. – Я тебя люблю и, πo-моему я тебе тоже нравлюсь.

– Конечно, – искренне сказал Музыкант, – очень даже! Если б не нравилась, – я б тебе давно коленом под зад дал.

– Милый ты мой, – сказала Рита, просияв и, подойдя, наклонилась к нему, правда с некоторой опаской. – Только, пожалуйста, не изымай больше никого.

«Это как сказать», – подумал Музыкант.

– Знаешь что, – сказала Рита, – в воскресенье поедем ко мне.

Надо сказать, что за эти деятельные дни она успела в своем учреждении так наладить дела, что появились прочные надежды на укрепление и укоренение Музыканта в недалеком будущем здесь, в столице. И Рита не видела особых затруднений в процессе устройства прочной семейной жизни и домашнего очага. Вспоминая об очаге, она набирала номер своей квартиры и слышала обычные гудки.

Старые стены. 1945. Б., тушь, перо. 37x22

В воскресенье они наконец выбрались в дальний рейс – Рита повезла Музыканта в свое жилище, которое, как она твердо решила, должно было стать и его домом. Ее квартира на третьем этаже была однокомнатной, но отдельной, с довольно большой кухней и санузлом. Правда, там порядочное время уже не было ремонта, убирала она ее тоже очень давно, но можно ли было теперь заботиться о таких вещах! Зато у дяди Альберта были сложены прелестные новые занавески для окон, скатерть, ваза для будущих цветов и два комплекта постельного белья.

– Мы сможем здесь жить совсем недурно, – сказала Рита, сворачивая на свою улицу.

Тут она увидела, что от ее дома осталась одна стена, а остальные три – как срезаны. Внутренность квартир была хорошо видна, и вот снизу одна стена ее уютной квартиры со стенным шкафчиком и картинкой в рамке, висящей около ванной, – но без потолка, трех стен и всего остального. А еще около распахнутой двери стенного шкафчика висел совершенно исправный телефон.

– Нет, – с кривой усмешкой сказал Музыкант, – мы не сможем здесь жить.

«Здесь смог бы жить Роня, – подумал он. – Тем более что здесь вокруг него не воняла бы всякая сволочь. Но нет, я не оставлю его здесь». И Музыкант, взявши за вздрагивающие плечи всхлипывающую Риту, бережно повел ее с этой улицы.

1946, 1975

«Природа, обернувшаяся адом…»

(О прозе Павла Зальцмана 1930 – 50-х гг.)

Так вот она, гармония природы,

Так вот они, ночные голоса!..

Настоящее издание продолжает знакомить читателя с творчеством Павла Яковлевича Зальцмана (1912-1985) – живописца, графика, художника кино и, как показал выход книги его поэтических произведений «Сигналы Страшного суда» (М.: Водолей, 2011), незаурядного поэта, знакомство с которым, по словам Валерия Шубинского, «заставляет в известной мере перестраивать всю историю русской литературы XX века»[25]. Творчество Зальцмана действительно обозначает литературную линию, логично продолжающую эксперименты ОБЭРИУ и выводящую их на новый, качественно иной стилевой и экзистенциальный уровень[26]. И поэзия, и представленная в этой книге проза Зальцмана 1930-1950-х гг. – наиболее продуктивного и интересного периода его творчества – наряду с другими публикациями последних лет заполняют царившее до недавнего времени зияние[27] в роковые для русской литературы годы. Его творчество становится одновременно и зеркалом, и памятником эпохи трагических катаклизмов и, как все более становится понятно, кажущегося безвременья.