Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия
Только сейчас Балашов рассмотрел худое лицо, с заостренным носом, низким, чуть покатым лбом, бегающими, беспокойными глазами; Олимпиада походила на брата.
— Поди, кушать хотите? — спросила она деловито.
— Подожду Федоска, — отказался Балашов, поднялся на ноги и стал рассматривать висевшие на стене фотографии. Вот семейный снимок: пожилой человек, одетый в вышитую косоворотку и плисовые шаровары, заправленные за голенища хромовых сапог. Коротко подстриженные усы, глубоко запавшие глаза, такой же, как у Липы, низкий покатый лоб, жесткие волосы, стриженные под «ежик», вся его полная фигура была неприятна. Рядом — одетая в богатое платье женщина, видимо, жена. По бокам, придерживаясь рукой за стулья, Федоско и Липа. Остальные фотографии изображали купцов, чиновников и какую-то роскошно одетую женщину в накинутой на плечи богатой ротонде.
— Это тятенька с мамонькой, — тыча пальцем в стекло, рассказывала Липа. — Это мы с Федосеем. Остальных не знаю. А вот это, — палец Липы остановился на даме с ротондой, — моя крестная, Степанова. У них паровая мельница в Челябинске была, а тятенька доверенным служил.
— А это кто? — спросил Саша, показывая на молодого человека, одетого в городскую пару.
— Мой муж, — смутившись, ответила Липа. — Я с ним развелась, — поспешно заявила она. — Заполошный, да и пьяница. Хотела и карточку изорвать, да мамонька не дала: гляди, говорит, да казнись, другой раз слушаться родителей будешь, как выбирать мужа. А мне плевать на все. — Заслышав чьи-то шаги, Липа бросилась на кухню.
— Долго что-то ходил, — увидев брата, заговорила она. — А тут к тебе гость пришел.
— А-а, Саша, давно ждешь? Липка, собирай на стол! А тять где?
— Ушел в сельпо, паевую книжку менять.
— Ну, как отделался? — обратился Федоско к Балашову.
— Ушел да и все. Насильно держать не будут.
— Правильна! — Скворцов хлопнул Сашу по плечу. — В Сэ-Сэ-Сэ-Эр принудительного труда нет: хочу работаю, хочу нет. Ты скоро там? — Федоско повернулся к дверям.
— Сейчас, — отозвалась Липа.
— Знаешь, куда мы с тобой катанем? В Магадан. Погуляем денька два, потом подпишем договор — до свидания, Челяба.
На пороге показалась Олимпиада.
— Пожалуйте, — пригласила она.
На столе стоял рыбный пирог с луком и рисом, соленые грибы, хлеб и бутылка вина.
— Для начала, — наливая в маленькие стаканчики вино, предложил Федоско. — Ты, Липа, выпьешь?
— Не пью я, — произнесла та жеманно, — но уж ради гостя налей немножко. Со свиданием!
Чокнулись. Хозяйка подвинула Балашову вилку.
— Закусывайте.
Первое время все молча занимались пирогом.
— Теперь — по второй, — обтерев губы о край скатерти, Федоско потянулся к бутылке.
Саша захмелел. Неуверенно ткнулся вилкой в грибы и, уронив один из них на скатерть, загреб его рукой в рот. Липа прыснула от смеха. Федоско сердито посмотрел на сестру.
За дверями закричала гусыня, Липа вышла.
Обняв Балашова, Федоско кивнул вслед сестре.
— Разводка. Понимай.
Липа внесла тяжелую гусыню и посадила ее под лавку в гнездо.
— Может, грибочков добавить? Почему плохо кушаете? — подсев к гостю, она подвинула ему пирог. Балашов подняв осоловелые глаза, увидел большой чувственный рот Липы с мягкими пунцовыми губами.
…Зачем ты, безумная, губишьТого, кто увлекся тобою… —
затянул тонким фальцетом Федоско и, отрыгнув, продолжал:
…Ужели меня ты не любишь?Не любишь, так бог же с тобою…
Обняв Балашова, Федоско заговорил жалобно:
— Саша, друг, поедем мы с тобой в Магадан, в чужедальнюю сторонку. Может, иссушат нас злые ветры и мороз сведет суставы, но без денег не вернемся! — Скворцов блеснул злыми глазками и грохнул кулаком по столу. Стаканчики издали нежный звон. Липа испуганно посмотрела на брата, подтолкнула его под бок.
— Тятенька, — прошептала она чуть слышно.
У порога стоял высокий мужчина с мрачным взглядом.
— Родитель! — Федоско, поднимаясь на ноги, ударил себя в грудь обоими кулаками. — По случаю прихода Александра Гавриловича решили маленько выпить.
— Сбегай в потребиловку, купи еще пол-литра, — обратился отец к дочери и, повесив кепку, прошел к столу.
Липа, накинув платок, вышла. Старый Скворцов молча посмотрел на Балашова, перевел глаза на стол. Восхищенный Федоско хлопнул Сашу по плечу.
— Вот, какой у меня отец — орел. Ты думаешь, мало ему пришлось пострадать? — не обращая внимания на предупреждающие знаки старика, продолжал: — Из-за одних степановских сундуков сколько страху натерпелись! Ковры да меха — все надо спрятать да сбыть.
Нога Федоска под столом замоталась, ее сердито дергал отец.
— Тятеньку в ГПУ таскали, только он свое пролетарское происхождение доказал, а степановское золотишко — фьють! — младший Скворцов дунул на ладонь. — Пускай поищут, а мы знаем, где оно лежит!
— Брехун ты, брехун, — бросив трясти за ногу сына, сказал Скворцов. — Язык болтает, голова не знает. — Посмотрев на дремавшего Балашова, старик успокоился.
В отяжелевшей голове Саши роились бессвязные мысли: — «Олимпиада, Магадан, деньги мельника Степанова. Кто такой Федоско?» В пьяном тумане перед ним то вставало лицо Гриши Рахманцева, его укоризненный взгляд, то строгие, осуждающие глаза Андрея Никитовича, плутоватая мордочка Федоска, красные губы Олимпиады и суровый старик Скворцов.
Балашов тоскливо оглянулся и уронил голову на стол.
Проснулся он на незнакомой мягкой постели и, приподнявшись на локте, посмотрел в окно. Невидимые лиловые лучи солнца, окрасив облака, медленно уходили на запад. Тени сгущались. По двору прошла с лукошком Липа.
— Ку-уть, куть, ку-у-уть, — точно пела она.
В соседней комнате говорил старший Скворцов.
— Тянуть нечего. Чем раньше сыграем в городки, тем лучше, а песни о Магадане петь тебе хватит. — Отец Федоска слегка прихлопнул ладонью по столу.
«О каких городках он говорит? — пронеслось в голове Саши. — Выходит, поездка в Магадан лишь уловка? Ничего не понимаю». Балашов стал внимательно прислушиваться.
— Тять, ты сам знаешь, что не за нами дело стоит. Планировку площадки цеха они только завтра закончат, — послышался голос Федосея.
— Ладно! Буди своего друга. Пора ему вставать.
Вошел Федоско и начал бесцеремонно трясти Сашу за плечо.
— Сашка, вставай!
Гость открыл глаза и протяжно зевнул.
В избе сидел отец Федосея. Тупое лицо, тонкие губы, над которыми висел круглый, как картошка, нос, пустые запавшие глаза, широкие плечи, толстые, точно обрубленные пальцы рук. Он рядом со щуплым сыном казался большим неуклюжим медведем.
— Ну, как спалось? — повернувшись к Балашову, весело спросил он.
— Голова болит, — сумрачно отозвался Саша.
— Сейчас полечимся, — старый Скворцов вынул из-под лавки бутылку вина.
— Липа, собери-ко на стол! Мать-то у нас уехала погостить к своим. Дочь за хозяйку осталась, — объяснил он Балашову.
Саша сел за стол. На душе было муторно. Куда он попал? Чтобы отвлечься от своих мыслей, Балашов выпил и взял гармонь.
— Липа! А ну-ка уважь отца!
Олимпиада вышла из-за стола и, слегка притопывая, как бы неохотно прошлась по кругу. Саша играл, склонив голову на плечо, упиваясь звуками гармони.
Мой-то милый, гармонист,А я песенница.Он играет, я пою —У нас весело в краю…
Липа дробно, с увлечением застучала каблуками.
Федоско, видя, что внимание отца привлекла пляска тихонько выпил и весело забарабанил пальцами по столу.
Саша неожиданно свел меха и умолк. Его голова опустилась на гармонь. Безотчетная тоска охватила его с новой силой.
«Бросить бы все: этот дом, пьянку, мягкую перину, в которой спал недавно, Федоска, Липу! Уйти в барак, к ребятам, к Грише! Провались все к чертям! Дорогу на стройку я и ночью найду. Приду в общежитие и скажу: «Гриш, подурил я маленько!» Вася Поздняков, комсомольский организатор, пожурит маленько и простит. А кончим строить тракторный, уеду опять в колхоз.
— О чем, добрый молодец, задумался? — услышал Саша над ухом вкрадчивый голос Сидора. — На-ко, друг, выпей, не кручинься, — отец Федосея подал Саше стакан. Тот подержал его в руке, раздумывая: пить или не пить.
— Опрокинь, милок.
Балашов поднес ко рту, помедлил и выпил. Довольный Сидор подал ему на вилке соленой капусты.
— Закуси.
Через час на столе появилась вторая бутылка. Федоско лежал уже на лавке и мычал:
— Рро-ди-тель, Сашка парень верр-ный.
Опьяневший Скворцов, обнимая за плечо Балашова, говорил, с трудом ворочая языком:
— Крестьянин знал раньше один плуг. Так или нет? Так, и на мельницах было завозно[27]. Теперь выдумали колхозы, а мельницы стоят? Стоят. Потому, что помолу нет! А отчего? — Сидор рыгнул и осоловело посмотрел на собеседника. — Оттого, что раньше мужик дорожил каждым часом, а теперь — все обчее. Можно и бока погреть. Ты вот что, — старый Скворцов подвинулся ближе. — Пособи-ко нашим ребятам колышки на промплощадке повыдергивать, что поставили ученые люди. Дело пустяковое: пока Федоско будет орудовать, ты постой на стреме. А потом можно петуха и на седьмой участок пустить. На-ка, выпей! — хозяин сунул в ослабевшую руку гостя стакан с вином. Саша пил глотками. Покачнувшись, упал на гармонь. Та издала жалобный звук.
