Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Это конечно, — согласился Вяткин. — Ну, я пойду, друзья. У меня там боевой листок готовится.
Чуть забрезжил неяркий зимний рассвет. Ракеты вспыхивали и гасли все реже, а вскоре и совсем исчезли.
Петро начал различать за лощиной неясные контуры высоты, которую предстояло взять сегодня любой ценой. Угрюмо и мрачно высились вокруг нее сосны. Только наметанный глаз мог различить притаившиеся между деревьями присыпанные снегом дзоты. За высотой была деревня Салтыковка. Эсэсовцы несколько дней назад сожгли в ней живьем около ста женщин и стариков. «Возьмем высоту, — прикидывал Петро, вглядываясь в нее, — а там и Салтыковку очистим. Если уцелел кто-нибудь, — освободим. А там, дальше, русские города пойдут: Гжатск, Смоленск, Витебск… До Днепра пойдем. Это не так уж далеко».
Петро вспомнил свою Чистую Криницу. Она словно была тоже за той высотой. «Возьмем высоту — и к Чистой Кринице ближе будем».
Тяжелые свинцовые тучи ползли на юг. К девяти часам повалил густой снег.
— На нас работает, — сказал Петро..
— Лишь бы в глаза не сыпал.
Начала атаки ждали напряженно. И все же, когда вверху, мягко шурша, пронеслись первые снаряды и вслед за тем воздух потряс адский грохот, артиллерийская подготовка показалась неожиданной.
На высоте блеснули разрывы снарядов, сквозь густую пелену снега зачернели клубы дыма.
Через минуту яростно ответили немецкие батареи. Но в артиллерийскую подготовку включались все новые и новые пушки, и когда властно и могуче загрохотали издали орудия большой мощности, ответный огонь врага стал слабеть.
Петро поминутно оглядывался, боясь пропустить сигнал атаки.
— Минут тридцать будут утюжить, — нагибаясь к его уху, прокричал Сандунян. — Капут! Хенде хох! Конец гансу!
Из-за леса один за другим выползали танки. Быстро разворачиваясь, вздымая тучи снежной пыли, они устремлялись вперед.
В небо взвилась серия красных ракет. Тотчас же из окопов, траншей, укрытий, ходов сообщения стали выскакивать бойцы. Проваливаясь в непрочном снежном насте, они бросались за танками.
Петро первым выбрался на бруствер, помог товарищам. Его охватил такой бурный восторг, он ощущал такой прилив силы, что гитлеровцы, укрывавшиеся где-то за толстыми земляными стенами, за железными перекрытиями, колючей проволокой и минными полями, казались ему уже не теми хитрыми и опасными врагами, какими он считал их раньше, а жалкими и никчемными существами, трусливо прячущимися в своих норах от огненного смерча.
Пулеметчики пробежали несколько шагов, обгоняя бойцов, и вдруг Петро увидел, как передний танк закрыло дымом и землей. Танк медленно накренился и застыл на месте. Еще два или три танка, шедших в стороне, загорелись.
«Нарвались на мины», — догадался Петро и невольно замедлил шаг. Было видно, как передние бойцы, успевшие пробежать за танками метров полтораста, залегли. Черные круги разрывов пятнили вокруг них снег. С визгом летели осколки.
Невдалеке пробежал вперед бледный и обозленный комбат; планшетка болталась у него на боку, шапка с налипшим снегом казалась непомерно большой и лохматой.
Противник снова усилил огонь. Рядом сухо зачмокали пули. Петро, заметив впереди, шагах в десяти, глубокую воронку, взмахнул рукой:
— За мной в укрытие!
— Петро!
Рубанюк оглянулся и похолодел. Сандунян, корчась, прижимался грудью к земле. Марыганов переводил с него на Петра растерянный взгляд, не зная, что предпринять.
— В укрытие! Пулемет!
Петро обхватил Сандуняна рукой и пополз с ним к воронке.
Навстречу, помогая друг другу, брели раненые, некоторых санитары тянули за собой на волокушах. Над горящими танками стлались облака желто-грязного дыма, потянуло удушливой гарью.
Сандуняна втащили в воронку, сняли с него полушубок, гимнастерку. Выше локтевого сгиба пуля пробила мякоть руки. Израсходовали весь индивидуальный пакет, но кровь продолжала хлестать, и Петро, поняв, что повреждена артерия, мрачно заключил:
— Отвоевался, дружок. Придется отправлять тебя на перевязочный.
Сандунян приподнялся и молча стал натягивать полушубок. Забинтованная рука беспомощно висела, и Марыганов бросился ему помогать.
— Ничего, Арсен, — сказал он ободряюще. — Врачи поглядят и обратно отпустят.
— Врачи? — грозно сдвинув брови, переспросил Сандунян. — Никаких врачей! С вами пойду.
Сандунян поморщился, вставая на ноги, и потянул к себе здоровой рукой коробку с патронами.
— Пригнись! — крикнул Петро.
Мина разорвалась где-то за воронкой. Петро выглянул. Первое, что привлекло его внимание, была коренастая фигура полковника-танкиста в черном кожаном пальто. Он твердо и уверенно шагал к горящим танкам.
Такое презрение к свистящим вокруг осколкам и пулям было в его чуть покачивающейся походке, в высоко поднятой голове, что Петро подумал: если его убьют, это будет гордая и красивая смерть, поднимающая на подвиг даже слабодушных.
Танки начали отходить назад. Вместе с подоспевшими саперами танкисты ползали по полю, копались в снегу. Батареи с обеих сторон довели огонь до предельного напряжения. Спустя минут сорок танки вновь рванулись вперед, в проделанные для них проходы.
Высоту взяли к полудню. Крайний дзот продолжал сопротивляться, и расчет Петра задержался, помогая стрелкам пулеметным огнем.
Сандунян добросовестно выполнял обязанности помощника наводчика, и о его ране забыли. Когда после ожесточенного обстрела из дзота стали выходить пленные с поднятыми трясущимися руками, он, сгорбившись, постоял несколько минут с закрытыми глазами и, пошатываясь, пошел за товарищами.
Около раздавленных гусеницами орудий в извилинах траншей валялись трупы, ящики от мин, разметанные солдатские пожитки.
Один из пленных, боязливо поглядывавших на бойцов, неожиданно вскочил на бруствер окопа и, закатывая глаза, закричал:
— Катценямер-р-р… умфассен!..
— Тронулся умом, — сказал Марыганов. — Ишь, выкомаривает…
Он запнулся на полуслове и одним прыжком скрылся за изгибом траншеи.
До Петра донесся его приглушенный, злой голос, потом он появился, держа за ворот высокого, костлявого унтер-офицера.
— Гранату собирался кинуть, — тяжело дыша, сообщил он Петру. — Гадюка!
Во вторых эшелонах еще шла жаркая рукопашная схватка, а танки, покачиваясь на рытвинах и воронках, уходили вперед — к разбитой деревне.
Тягачи подтаскивали могучие орудия. Из-за леса показалась конница.
В прорыв вводились войска.
XIXВ комнатку сельсовета Чистой Криницы, переименованного оккупантами в «сельуправу», набилось столько людей, здесь было так накурено, что керосиновая лампочка стала гаснуть, — пламя в ней, чадя и вспыхивая, замигало. Чья-то хозяйственная рука положила сверху, на стекло лампы, бумажку. Светлее от этого не стало, но язычок огонька все же потянулся ввысь и снова затрепетал неохотно и обессиленно, бросая неверные блики на сосредоточенные, мрачные лица.
Люди окружили стол, за которым командир партизанского отряда Бутенко допрашивал бургомистра Збандуто.
Совсем недавно Збандуто в этой самой комнатке вершил судьбы селян. С его участием всего несколько часов назад тут был вынесен гитлеровцами смертный приговор звеньевой Ганне Лихолит и колхозному полеводу Тягнибеде.
Теперь судили Збандуто. Он был потрясен всем происшедшим. Обмякшее лицо его, с дряблыми мешками под глазами, было бледно, руки дрожали.
Когда партизаны втолкнули Збандуто в помещение «сельуправы», где сидел сейчас секретарь райкома, у бывшего районного агронома сперва отнялся язык. Испуганно ворочая головой и отворачиваясь от хмурых взглядов партизан, Збандуто покачнулся и почти упал на табуретку, стоявшую у стола. Он потерял свои очки и напоминал сейчас сову, врасплох застигнутую дневным светом.
Жесткое выражение лица секретаря райкома, зловещая тишина, которая установилась, когда Бутенко задал какой-то вопрос, ясно показали Збандуто, что снисхождения ожидать нельзя. И он повел себя неожиданно дерзко.
Злобно ощерив редкие желтые зубы и вращая запухшими глазами, он пронзительным тенорком закричал:
— Немцы вам этого не спустят… Дураки! Да, да, дураки!.. Оскорбили имперскую армию. Они теперь… э-э… все ваше поганое село сожгут… Хамье!
Все видели, что дерзость эта вызвана не только ненавистью, но и животным страхом, отчаянием, и от этого выкрики предателя казались еще более неожиданными и нелепыми. В толпе пересмеивались:
— Вин лякае, бо боиться…
Бутенко с насмешливым спокойствием переждал, пока Збандуто угомонится, и иронически произнес:
— Вы, господин бургомистр, не от храбрости так разошлись. У вас вон поджилки трясутся.
— Вид у пана блескучий, а сам смердючий, — громко произнес кто-то в толпе.
