Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Скрипнула дверь. Катерина Федосеевна, тяжело переступив порожек, вышла из боковой комнатки, держа в руках миску с мукой.
Идя сюда, к Рубанюкам, Бутенко мысленно подыскивал наиболее теплые и убедительные слова, которые могли бы смягчить, хотя бы немного ослабить горе стариков. И, увидев Катерину Федосеевну за обычным хозяйственным делом, он был озадачен, хотя и знал о редком самообладании этой много перенесшей на своем веку женщины.
Бутенко подсел к столу, пристально поглядел на освещенное неверными бликами лицо Катерины Федосеевны. Глаза ее ввалились, заостренный нос и подбородок почернели, по щекам медленно ползли слезы, но Катерина Федосеевна не замечала их. Она машинальными движениями пересыпала муку в сито.
Чем больше Бутенко всматривался в измученное, искаженное страданием лицо женщины, в ее крепко сжатые пепельные бы, тем яснее видел, что Катерина Федосеевна совершенно раздавлена обрушившимся на ее семью несчастьем и что внешнее спокойствие стоит ей неимоверных, нечеловеческих усилий.
Он поднялся, подошел к Катерине Федосеевне и положил руку на ее плечо.
— Отдохните, Федосеевна, — мягко сказал он. — Без вас найдется, кому хлеб испечь.
— И правда, свахо! — вмешалась Девятко. — Мы сделаем, ляжьте, поспите трошки.
Она скинула с себя платок, засучила рукава кофточки.
Катерина Федосеевна послушно отдала ей сито, неуверенными шагами, словно стала вдруг незрячей, подошла к кровати, села, прикрыв руками лицо.
— Доню моя… До-очушка, — застонала она, медленно раскачиваясь. — Что ж они с тобой сделали?! Люди добрые… Ой, моя дочушка!.. Что ж они сделали…
На печке всхлипнул, потом громко заплакал Сашко́.
Остап Григорьевич заворочался на лавке, отбросил кожух и поднялся. Глядя на жену и на плачущего сынишку, он вздрагивал, как от холода.
Неожиданно его тоскливый взгляд остановился на Бутенко. Старик понимал, как много неотложных дел было в селе у командира партизанского отряда. И все же Бутенко пришел, не посчитался ни с чем!
— Будет, Катерина, — негромко сказал Остап Григорьевич. — Слезами дочку не вернем…
Шагнув к жене, он осторожно поправил сбившийся на лоб темный платок.
— О деле надо думать… Долго в селе мы не задержимся…
* * *Заключенных караулил Алексей Костюк. Керимов решил на ночь усилить охрану и назначил в помощь ему еще одного партизана, бывшего красноармейца, бежавшего из плена.
В подвале сперва слышались глухие голоса, затем арестованные затихли.
Алексей Костюк, весьма довольный тем, что предателей схватили благодаря ему, задорно подмигивал партизану, посмеивался:
— Нехай попарятся паны господа в цыганской баньке… В рай чистенькими представятся.
Он успел немного хлебнуть из бутыли, изъятой при обыске у старосты Малынца, чувствовал прилив энергии, и ему хотелось поговорить.
— Чисто сработали? — приставал он к партизану. — По всему району гадам страху задали. Да что ты молчишь, как сорока в гостях?
— Там ты сорока, — пробурчал партизан, неприязненно оглядывая разговорчивого напарника.
Алексей уже успел сменить свою полицейскую форму на домашний, добротной выделки, нагольный полушубок, обул ноги в валенки, но партизан видел его днем в форме полицая и относился к нему явно настороженно. Алексей это почувствовал.
— В отряде у Бутенко давно? — задиристо спросил он.
— А что? Давно.
— Хорош командир?
— Это ты к чему?
— К тому самому. Я тебя насквозь вижу. Бутенко Игнат Семенович меня не первый год знает… А ты вот стоишь и прикидываешь: «Черт его знает, что за карась? Днем — полицай, вечером — с нами…» Угадал?
— Ничего такого я не думаю, — неохотно сказал партизан.
— Ну, раз не думаешь, давай закурим, — предложил Алексей, протягивая кисет. — Чтоб дома не журились…
Посветлело. Видимо, за плотными, свинцово-темными облаками светил месяц.
Из подвала забарабанили кулаком в обитую жестью дверь, закричали:
— Эй, кто там? А ну-ка, выпусти до ветра.
— Потерпишь, — равнодушно отозвался Алексей, узнав голос Сычика. — Не дуже великий пан.
— При чем тут пан? — раздраженно вопрошал за дверью Сычик. — Не имеешь таких прав, чтоб не выпускать.
Алексей ухмыльнулся:
— Права устанавливает. Ишь, развоевался! — Он затянулся дымком, сплюнул и, приблизив губы к скважине, спросил: — Что это, Паша, приспичило?
— Чего зубы скалишь? — злился Сычик. — Сказано, выпусти!
— Куда ж тебя выпустить? — с притворным участием допытывался Алексей.
— Опять двадцать пять! — плачущим, сиплым голосом кричал Сычик. — Выпускай, говорю!
Он заматерился, заколотил сапогом в дверь, и партизан сказал:
— Нехай проветрится. Не убежит.
Алексей с минуту помедлил, потом снял с плеча винтовку.
— Ну, отмыкай, — согласился он.
Сычик, ворча, поднялся по ступенькам и сделал два-три шага в сторону.
— Тоже вояки, — недовольно бурчал он. — С винтовками, а безоружного боятся.
Алексей, зорко наблюдая за его движениями, стискивал пальцами винтовочное ложе и молчал.
— Не знал я, что ты такой потайной, — беззлобно и даже с заметным одобрением в голосе сказал Сычик, — и нашим и вашим.
— Ну и радуйся! — строго оборвал его Алексей. — Хоть перед виселицей узнал.
Сычик, пропустив мимо ушей его слова, попросил:
— Дайте курнуть, хлопцы. С утра не жрал, хоть покурю перед смертью.
— Я б тебе, продажная шкура, не то что жрать… — процедил Алексей, — дыхнуть бы не дал.
— И правильно, — нагловато, с неожиданной готовностью согласился Сычик, — раз я перед селом обмарался. А недокурок все-таки пожертвуйте. Не обедняете.
— Ладно… пускай доброту нашу знает, — сказал партизан.
Он затянулся несколько раз подряд и, не без сожаления посмотрев на окурок, протянул его Сычику. Мгновенно Сычик наступил ему на сапог и с силой ударил в подбородок. Выхватив у партизана из разжатых пальцев винтовку, полицай замахнулся на него прикладом, но Костюк ловко одним прыжком метнулся ему под ноги и свалил. Катаясь по снегу, хрипло дыша, они с яростью выворачивали друг другу руки, скрипели зубами, кусались.
— Ты вот какой… Гадюка-а!.. — наваливаясь на полицая, хрипел партизан. Он оправился от удара и теперь норовил побольнее стукнуть Сычика по голове.
Вместе с Алексеем они скрутили полицая и швырнули его в подвал.
Увлеченные борьбой, они не сразу услышали звук моторов. Его донесло ветром из-за поворота ближней улицы.
Длинная очередь крупнокалиберного пулемета раздалась совсем недалеко, и тотчас же темноту разорвал мигающий свет ракеты.
— Гансы! — крикнул партизан.
По ступенькам «сельуправы» торопливо прогрохотали шаги… Раздались крики, разрозненные выстрелы…
Под прикрытием темноты и густого снегопада крупному отряду карателей удалось внезапным ударом снять заставу и ворваться в село с северо-запада. Несколько танкеток и броневиков с автоматчиками пытались отрезать пути отхода партизан к лесу.
Отряду Бутенко пришлось бы туго, если бы Игнат Семенович заблаговременно не поручил Керимову подготовить оборону. Керимов возглавил группу прикрытия и, быстро оценив сложившуюся обстановку, завязал бой с основными силами карателей, давая возможность партизанам уйти из села левадами.
В этой схватке отряд Бутенко понес незначительные потери, но внезапность, с которой эсэсовцы ворвались в Чистую Криницу, позволила им в первые же минуты захватить «сельуправу».
За час до рассвета группа Керимова, вооруженная ручными пулеметами, прикрыв отход отряда, сумела оторваться от наседавших гитлеровцев и тоже ушла к Богодаровскому лесу.
Уже совсем рассвело, когда со стороны железнодорожного разъезда, из-за бугра с ветряками, показались танки. Скрежеща гусеницами, они медленно, словно прощупывая дорогу, начали спускаться в село. За танками вихрилась снежная пыль, стлались клубы грязного дыма.
Криничане, затаившиеся в хатах у окон, видели, как через площадь, подняв воротники, торопливо прошли гебитскомиссар, Збандуто, Сычик и Малынец.
Оккупанты снова хозяйничали в селе…
XXК полудню метель утихла. Но небо не расчищалось, лохматые облака плыли и плыли над Чистой Криницей, падал редкий снег. Над горизонтом — за Днепром и прибрежным лесом — повисла свинцовая муть, и поэтому казалось, что вот-вот оттуда снова налетит ветер и будет кружить над селом, гнуть тополя и вербы, шарить на чердаках, реветь в дымоходах.
— К ночи снова вьюгу ждать, — предсказал Кузьма Степанович, выглянув в окно.
Но не погода занимала его, и Пелагея Исидоровна это чувствовала. Уже два раза прибегал за ним из «сельуправы» посыльный. Девятко сказался больным, а теперь ожидал, что за ним придут солдаты или полицаи, и тогда уж, ничего не поделаешь, придется подчиниться.
