Виталий Закруткин - Сотворение мира
В станице Андрей оказался только под вечер. Когда шел по улице, его останавливали на каждом углу. Дятловцы уже знали, что секретарь парткома и агроном-садовод уходят на фронт, и потому, соблюдая обычай, подходили к Андрею, прощались, желали вернуться живым и здоровым.
На длинных бревнах возле церковной ограды сидели старики станичники. Они подозвали Андрея к себе, освободив ему место, заговорили о войне.
— Видать, дела там плохи, раз уж агрономов стали в армию призывать, — прошамкал седобородый дед Матвей.
— Куда уж хуже! — подхватил его сосед. — Немец прямым ходом на Ростов лезет.
Высказались и остальные:
— Гляди ты, беда какая, сколько народу кажен день погибает. В районе уже две школы под лазареты заняли.
— Калечит, сволочь, людей!
— А сколько беженцев! У нас одних их чуть ли не полстаницы…
Андрей молчал. Он давно полюбил этих простодушных людей, много потрудившихся на своем веку. Ему милы были их старинные песни, рассказы о былом, их безвредное хвастовство и веселое лукавство. Полюбил он и саму старую казачью станицу Дятловскую, ее крытые чаканом курени, увитые диким виноградом беседки, запах вяленой чехони, рыбца и тарани в каждом дворе, мычание коров, кудахтанье кур — все, чем жили трудяги станичники.
— Ну, чего ж, Митрич, — прищурив подслеповатые глаза, сказал дед Матвей, поняв, что Андрею сейчас не до разговоров. — Иди, братец, воюй! Были б мы помоложе, пошли бы вместе, чтобы вогнать в землю энтого подлюгу Гитлера. А зараз мы желаем тебе и всем нашим орлам-казакам возвернуться с победой…
Дома Андрея встретила Федосья Филипповна. Под навесом кухоньки-летницы был уже накрыт чистой скатеркой вкопанный в землю стол, на нем стояли миски с вымытыми помидорами и поздними огурцами, высился горкой нарезанный ломтями хлеб.
— Седайте, Митрич, — поклонилась Федосья Филипповна. — Зараз картошка сварится, и лучка я поджарю.
— А где ж Наташа? — спросил Андрей.
— Побегла искупаться. Она только из района пришла, чего-то в комсомол ее вызывали.
— Подождем Наташу. — Андрей поднялся с табурета. — Я тем временем соберу в дорогу свои пожитки…
В тесноватой своей комнатенке Андрей постоял, посвистал, открыл чемодан и задумался: «А чего в него класть? Что мне нужно? Не тащить же с собой книги, дневники, все эти блокноты, записки, письма?.. Оставлю я все здесь».
Махнув рукой, он вернулся во двор. Федосья Филипповна сидела у плиты. Наташа стояла рядом, расчесывала влажные волосы. Увидев Андрея, она набросила на голову косынку.
— Седайте вечерять, — сказала Федосья Филипповна.
Поужинали молча. Андрей закурил. Солнце зашло. С ерика, тяжело переваливаясь, шли на ночевку утки. По улице с мычанием брели коровы, за ними вздымалась и оседала пыль. С Дона потянуло вечерней прохладой, запахом полыни. На небе засветились первые неяркие звезды. В этот мирный вечер странно было думать, что где-то бушует война, горят города и деревни, тысячами умирают люди.
— Если можно, пусть мои книги останутся у вас, мне некуда их девать, — сказал Андрей.
— А чего ж, нехай лежат, — согласилась Федосья Филипповна. — Они никому не мешают.
Наташа поднялась, ушла в дом и тут же возвратилась, держа в руках тетрадь в темно-зеленой клеенчатой обложке. Сказала тихо:
— Возьмите с собой, Андрей Дмитриевич.
— Что там такое? — удивился Андрей.
— Летом я собрала по одному листочку с каждого сорта деревьев, которые посажены в саду. — Наташа бережно полистала тетрадь. — Тут есть листья яблони, груши, сливы, черешни, абрикоса, вишни… Я их подсушила, расклеила в тетради и надписи сделала… — Она робко взглянула на Андрея, пододвинула тетрадь ближе к нему. — Возьмите, пожалуйста… Может, вспомните когда наш сад…
Сердце Андрея сжала острая боль. Он нагнулся, поцеловал Наташу.
— Спасибо, Ташенька. Обязательно вспомню. И сад и тебя. Разве ж можно забыть?
Наташа заплакала, плечи ее вздрагивали. Федосья Филипповна, отвернувшись, тоже всхлипнула, вытерла уголком фартука слезы.
Андрей отвел руки Наташи от горячего ее лица.
— Зачем тебя вызывали в райком комсомола?
— Я курсы медсестер закончила, — давясь от рыданий, выдохнула девушка, — я на фронт хотела идти…
— Ну и что?
— А мне в райкоме сказали совсем другое…
— Что там тебе сказали? — тревожно спросил Андрей, подумав почему-то, что Наташу решили забросить в тыл к немцам.
— Сказали, что фронт приближается к Дону и что, может быть, придется эвакуировать из области весь скот на Кавказ или еще дальше, за Каспий.
— А ты здесь при чем? Разве пастухов нет?
Наташа по-детски, кулачком, стала вытирать глаза.
— Не знаю. В райкоме сказали, что меня на случай эвакуации прикрепили к дятловскому совхозному стаду… Очень мне это надо! Люди умирают, кровь проливают на фронте, а я должна с коровами и овцами по тылам странствовать… Да еще и пригрозили, что за каждую утерянную корову придется, мол, отвечать…
— Ладно, Таша, не плачь, — улыбаясь, сказал Андрей. — Это не самое худшее. Решение райкома надо выполнять. А пока до эвакуации дело дойдет, ты тут после меня за нашим садом присматривай, будь там хозяйкой.
Два дня спустя, в воскресенье утром, дятловцы провожали Андрея и Володю Фетисова. На пристань пришла чуть ли не вся станица. Сердобольные женщины совали в дорожные мешки мобилизованных куски сала, вареных кур, яйца, пирожки.
— Зачем нам столько? — отбивался Фетисов. — Разве мы съедим все это?
— Ничего, берите! — настаивали женщины. — Солдатики помогут, если сами не справитесь…
Егор Иванович Ежевикин успел раньше всех сдавить из раннего винограда вино и настойчиво угощал Андрея и Володю мутным, неотстоявшимся чихирем.
Подошел пароход, дал один гудок, второй. Все сгрудились у сходней, стали прощаться. И тут случилось то, чего никто не ожидал. Заплаканная Наташа Татаринова вдруг бросилась к Андрею, обняла, прижалась к нему и, задыхаясь от рыданий, слабея, стала опускаться на землю. Женщины подхватили ее, отвели в сторону.
Раздался протяжный третий гудок. Пароход отвалил от пристани. Андрей стоял на корме, молча смотрел, как уплывает назад толпа на берегу. Несколько минут он еще различал в ней голубую косынку Наташи, потом все слилось: берег, кромка надречного леса, желтые пески над водой. Левее, на горизонте, таяла синеющая полоса сада… Все, чем жил Андрей в последние годы, уносил куда-то пенный след парохода, исчезающий за излучиной реки…
3Максим Селищев и Петр Бармин, которые приехали погостить к Тае, неожиданно были вызваны в Москву. Их разыскал у Таи незнакомый лейтенант и сказал, что известный им Тодор Цолов очень просил товарищей Бармина и Селищева срочно прибыть к нему по важному делу. Лейтенант был вежлив, предупредителен, но достаточно настойчив. Заметив, что Тая напугана его приходом, он сдержанно улыбнулся и сказал:
— Вы, Таисия Максимовна, не беспокойтесь. Вашему отцу ничто не угрожает. Идет война, и каждый человек должен в этой схватке точно определить свое место. Товарищу Цолову сейчас нужна помощь Максима Мартыновича и Петра Григорьевича, только поэтому он и хочет с ними повидаться.
— Что ж, можете передать товарищу Цолову, что мы постараемся встретиться с ним, — подумав, сказал Бармин и вопросительно взглянул на Максима. — Так, что ли, Максим Мартынович?
Тот пожал плечами.
— Да, очевидно, надо ехать.
— Тогда, если это вас устроит, я возьму билеты на завтра, — сказал лейтенант. — Судя по всему, дело не терпит отлагательства…
Когда лейтенант ушел, друзья долго молчали. Потом Бармин походил по комнате, постоял у окна и заговорил, запинаясь, будто рассуждал сам с собой:
— Этого следовало ожидать. Чем, собственно, мы были заняты почти целый год? Какой-то ни к чему не обязывающей чепухой. Разве мы с тобой, Максим Мартынович, о службе в архиве мечтали, когда возвращались на родину? Зачем нам корпеть над старыми, пропыленными бумагами в такое страшное время?
Селищев тронул пальцем седеющие усы:
— Я тоже так думаю, Петя…
Вечером они, как могли, успокоили Таю, а на следующий день в сопровождении веселого молодого лейтенанта выехали в Москву. На Курском вокзале их встретил смуглый скуластый майор, усадил в автомобиль и увез в гостиницу. Двое суток они были предоставлены самим себе, разгуливали по городу, посмотрели балет. Если бы не аэростаты воздушного заграждения и не баррикады на западных окраинах столицы, ничто здесь не напоминало бы о войне. Москва жила обычной своей деловой жизнью, все шло своим чередом.
На третьи сутки похожий на монгола майор приехал в гостиницу и объявил, что товарищ Цолов ждет их.
Тодора Цолова они увидели таким же энергичным, живым, румяным, как при первой встрече в Париже, только, может, седины прибавилось на висках. Он легко вскочил с кресла и устремился навстречу Бармину и Селищеву, широко раскинув руки.
