Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
Так с ним бывало всегда: он воображал, загадывал будущую жизнь, и когда Вадим оставил их с Наташей вдвоем и навел издали объектив, он подумал про зиму и как придет однажды с катка, с розами румянца на щеках, с заплетающимися ногами, и вдруг потянется к старым, летним фотографиям и увидит чужих каких-то людей: себя, Наташу… Все еще может перемениться до зимы, если так меняется твой характер!
А Вадим повелевал ими, как хотел, Вадим перемешал их, примеривался к ним глазом своего аппарата, и всякий раз Наташа вопросительно взглядывала на него, а он лишь пожимал плечами.
Щелкнув затвором и отведя аппарат, Вадим подмигивал им двоим, но Толя понимал, что лишь ему, Толе, он подмигивал; а еще могла понять все это и Наташа, могла какой-нибудь сговор меж ними предположить, и оттого коробила Толю, уже не впервые за последние дни, излишняя щедрость дружка.
— Ну дайте я вас щелкну, — попросил Толя, чтоб хоть чем-то отплатить дружку за его щедрость, чтоб сгладить, как ему показалось, свою внезапную вину перед Наташей.
— А ему нельзя. Он же мокрый! — сердито обронила она и как-то мимо Вадима прошла, даже не посмотрев на него, а потом, обернувшись, взглянула вверх — на колесницу с крылатой женщиной, на которую уже тоже пала тень.
И все-таки хотелось бы Толе, чтоб на него вот так рассердилась Наташа, а потом чтоб коснулась рукою волос. Он мог поклясться, зная, как надеялась Наташа сфотографироваться с Вадимом и как нравилось ей коснуться волос на его голове. И это ничего не значит, если на всех снимках они вдвоем — Толя и Наташа, потому что потом, зимою, когда она будет рассматривать фотографии уже прошлого лета, то будет видеть у Триумфальных ворот себя и рядом — беспечного человека в шортах и в безрукавке с погончиками. Совсем другого человека она будет видеть на фотографиях прошлого лета!
И с какой-то обреченностью Толя подумал, что Вадим необыкновенно счастливый человек, и что никакая это не ссора у них с Наташей, и все равно Наташа стремительным движением маленькой руки коснется головы счастливого этого человека.
Все так и произошло, хотя и не сразу.
А сначала все трое вернулись во двор, уселись в хмуром молчании, и Толя достал карманные шахматы и принялся расставлять фигурки: с одной стороны — березовый лес, а с другой — горелый.
Если тебе везет в жизни, то уж везет во всем, в любом деле, и девчонки тебя гладят по голове, а ты можешь пренебречь фотографироваться с ними, ты вообще независимый человек, тебе ничего не стоит вымокнуть под фонтаном, ничего не стоит взять и выиграть в шахматы. Они уже столько раз играли в шахматы, и Толя признавал, что приятель играет сильнее, и почему-то сейчас его не волновало, что он опять проиграет здесь, на скамье, где выжжено кровоточащее сердце, неподалеку от возникшего в один день фонтана, проиграет в присутствии Наташи. Надо смириться, решал Толя, переставляя фигурку, нащупывая маленьким отростком фигурки дырочку на шахматной клетке; надо смириться, решал он, стараясь не замечать Наташи и не встречаться с нею взглядом; надо смириться, и легче жить, если не встречаешься с Наташей взглядом. Он даже с насмешкой подумал о замышляемом отчаянном поступке — какое все это детство!
Теперь он станет другим, сдержанным, сердце не должно быть таким глупым, кровоточащим, теперь он замкнется в себе, будет книги читать и думать о книгах, теперь он задумчиво станет смотреть на друзей, задумчиво и грустно, как пожилой разочарованный человек. А там уж недалеко и до зимы, там захватят его коньки и лыжные походы, и так пройдет его беда, и однажды он достанет фотографии прошлого лета и совсем бестрепетно узнает на них чужих людей и поразится, какое все это далекое и нереальное: тот гейзер во дворе, тот несчастливый день…
Как хотелось ему увидеть себя другим, мужественным человеком! И чтоб однажды зимой Наташа, заинтересованная этим его преображением, остановила его во дворе и, заискивающе глядя, повела его к скамье и стала спрашивать, почему он такой странный, неразговорчивый, совсем другой, совсем забыл друзей, а он с горькой полуулыбкой даст понять, что да, теперь зима, теперь другие времена, многое переменилось и он другой, и когда она, не добившись его благосклонности, устремится прочь, он захочет остановить ее, вернуть, все в нем крикнет по-прежнему: «Наташа!» — но мужество не позволит ему этой слабости. Такой неузнаваемый человек он будет зимой.
И вот, вообразив зиму и свою иную жизнь, он взглянул на Наташу. И все вернулось, встало на свои неизменные места: та же надежда, та же боль, то лицо, которое снилось ему…
А на шахматной доске странная происходила игра, как будто разучился Вадим играть, как будто он тоже о чем-то ином упорно думал и потому так бездарно играл. Толя пристально взглянул на счастливого человека, попытался вернуть его сюда, на шахматную доску, и когда Вадим в сосредоточенности сделал опять неудачный ход, Толя понял, что приятель упрямо идет к поражению.
— Ну зачем так ходить? — воскликнул он, досадуя на Вадима и не желая легкого выигрыша. — Зачем так ходить? — спросил он еще раз, оскорбленный странною этой щедростью его, непонятным каким-то великодушием.
Как только закончилась партия, Вадим спокойно и ясно взглянул на него и протянул руку:
— Поздравляю. Ты лучше стал играть, Толя.
Вот тут-то и скользнула Наташа ладошкой по волосам Вадима — нежно, почти неуловимо. И рассмеялась. И прянула к своему подъезду. И оттого, что все она поняла, Толя почувствовал себя оскорбленным еще более.
Он опять с надеждой подумал о зиме — об этом времени без волнений и душевной смуты — и принялся расставлять фигурки, чтоб забыть нынешнее время, совсем забыться. Как хочется стать иным, твердым, независимым! Надо перебороть себя, уже бесповоротно решал он, делая очередной ход и нисколько не заботясь исходом партии: выигрыш, проигрыш — какая чепуха!
И так, играя и чувствуя себя все время в проигрыше, Толя сидел до тех пор, пока фигурки стали неразличимы, пока не зажглись окна повсюду, отчего стена огромного дома чем-то напомнила шахматную доску: были светлые клетки, были и темные. А там, на седьмом небе, не светилось то окно, которое мог отыскать Толя в любом мраке, и он подумал, что Наташа легла пораньше, чтобы встать пораньше, но он обманулся: вскоре Наташа прошла опять по двору, мимо гейзера и направилась на улицу. Может, она не хотела подходить к ним, а может, не заметила, потому что сидели оба тихо, разделенные досадой и размышлениями.
Опять ему мечталось о завтрашнем дне, о поездке на велосипедах за город, мечталось теперь, когда он ждал, ловил взглядом и слухом возвращающуюся с улицы Наташу, и она чуть слышно прошагала мимо тополевой рощицы, мимо гейзера — нет, у гейзера она задержалась, должно быть, ловила в ладонь шелестящую капель.
И когда вспыхнуло блеклым, лунным каким-то светом то окно, которое светилось для него в любом мраке, он поднялся и стоял так и хотел идти в свою пустынную квартиру, и в то же время не хотелось уходить.
Вдруг кто-то затрещал по кустам, кто-то подходил к ним, ближе, ближе: Грач! И Толя поморщился в темноте, вспоминая, что именно этот недолюбливаемый всем домом Грач, этот вездесущий дружок с такою фамилией, как кличка, стоял в компании мужчин, где был и Толин отец, и хохотал вместе со всеми, слушавшими анекдот, хохотал с повизгиванием и обнимал себя за впалый живот.
— Вадька! — всполошенно окликнул Грач. — Я смазал цепь и подтянул. Велик твой хоть куда! Значит, завтра тут, у этой скамеечки?
— Как? — удивился Толя. — И ты с нами?
— Ага! — дружелюбно отозвался Грач. — Вадька дал мне свой велик. Значит, завтра тут, у этой скамеечки?
Должно быть, и в темноте почувствовал Вадим этот требовательный Толин взгляд, уловил это его напряженное дыхание и потому, помявшись, все же отвечал бесстрастно, с деланной зевотой:
— Да я ведь не смогу с вами. Я должен с отцом за грибами, мы на автобусе. А вот Грач с вами, я ему велосипед свой дал…
«Какой великодушный человек, — раздражаясь мгновенно, подумал Толя, — ему и велосипеда не жалко!» И, представив утро и это как будто слегка потрясенное Наташино лицо, эти ее просьбы пойти и разбудить Вадима, быть не может, чтоб всех он подвел, — Толя подумал, что для нее, Наташи, это будет предательством, пускай безобидным предательством. И такою неправдою показались ему все его добрые слова, все то, что должно было убедить его, Толю, в дружбе и верности — такою неправдою показалось ему все это, что он даже вздрогнул от возмущения.
— А знаешь, Вадим, — неожиданно для себя тихо сказал Толя, — я ведь стукну тебя.
И когда Вадим, удивленно и простодушно воскликнув, стал горячо убеждать, какой он чудак и слепец, как ни во что не ставит их дружбу, как он еще пожалеет о своих словах, — Толя с еще большей решительностью повторил эти слова, такие необычные для него самого, для тех героев старых романов, которым подражал. Словно прорвалось в нем что-то, подобно гейзеру, и он сказал, а затем и повторил эти слова:
