Виктор Смирнов - Тревожный месяц вересень
Теперь все становится ясно. Горелый даст телеге и сопровождающим ее «ястребкам» войти в реку. Воды стало много, и те, кто скрывается под брезентом, вынуждены будут встать. И мешки им придется приподнять, словом, полностью выдать себя. Так, наверно, размышляет Горелый.
И вот тогда заговорит станкач. А позади глухарчан встанет заслон из четырех автоматов. Горелый хочет мастерски разыграть эту финальную сцену, показать во всем блеске свое превосходство. В самом деле, ловушка хитроумная и обидная для «ястребков». Вся затея Глумского будет выглядеть беспомощной и нелепой. Уж Горелый поиздевается досыта, прежде чем утопить наших в Инше. Кого-то он, конечно, отпустит, чтобы рассказывал потом, как ловко бандиты взяли груз. Крота конечно же и отпустит. Уж тот не пожалеет красок, когда будет объяснять, что и как.
Ишь ты, атаман. Понятно, почему тебя так беспрекословно слушаются бандюги, несмотря на тонкий писклявый голосок. Но самые лучшие военные замыслы может испортить какая-нибуь маленькая неувязочка. Случайность. К примеру, пулемет на холме.
Сверим наши планы, атаман!
Один из бандюг, нарезав лозы, подчищает дорогу у брода. Горелый знает, что мелкий дождь не успеет замыть все следы. До чего предусмотрительный!
Меня трясет от озноба. Скорее бы.
Сеет мелкий дождичек. Несколько березовых листьев, сорвавшихся с ветвей, прилипли к кожуху МГ.
Двое пулеметчиков все еще возятся на том берегу у треноги. Крутят стволом, просматривают секторы, назначают ориентиры. Второй номер — маленький, щупленький, очевидно, Семенко. Не надо бы тебе пристраиваться вторым номером, Семенко. Не смогу я отблагодарить тебя за погасший фонарик…
Пулеметчики укрылись за лозовым кустом, но передо мной они как на ладошке. Желтая песчаная полоса панорамно разворачивается с высоты. Мокрый песок кажется плотным, твердым, на нем извилистые полосы мелких барханов. Тяну к себе МГ. До чего же стал тяжел! Как я раньше таскал его? Переставляю на новую позицию, дулом к реке.
Станкач надо уничтожить прежде всего, иначе под его прикрытием Горелый с дружками смогут уйти бродом на ту сторону. А без станкача бандиты окажутся прижатыми к реке. За островком верболоза, в котором скрываются Горелый и еще трое, тянется метров сто открытого луга. Может быть, нам удастся охватить этот островок! Тогда Горелому никуда не деться.
Просматриваю позицию станкача через прицел. Перевожу хомутик на деление «два». Целик оставляю на нуле, ветра почти нет. Подумав, поднимаю хомутик к «трем». Ведь стреляю с высоты через реку, здесь расстояние должно скрадываться.
У шляха оживление. Горелый похлопал по плечу Крота. Видать, сторговались. Все пятеро, бандиты и Крот, направляются к верболозу, скрываются в нем. Теперь будет тихо, пока не появится телега. Началась игра. Теперь каждый — охотник. И каждый — дичь.
Ждать — нет ничего хуже. Как только замерло все вокруг в ожидании, разболелась рана. Снова пошла в ход тупая ножовка. «Вжиг-вжиг…» Голова норовит уткнуться в сгиб локтя. Позволишь себе такую роскошь — и уснешь. Я извиваюсь в шинели, стараюсь разогнать кровь по жилам. Ну, держись, держись! Надо выдюжить. Вспомни Дубова, зеленую фуражечку: две желтые нашивки, две красные, а воевал за семерых. Сюда бы сейчас Дубова, на высотку, ох и перешерстили бы мы гореловских!..
Сеет мелкий дождь. Вот ведь как оборвалось бабье лето, на самой макушке поехало к зиме, не дождалось Михайлова дня. Все стихло под холодным дождем. Темно-зеленая, кое-где синеватая, кое-где сиреневая полоса бора, хорошо промытый изумрудный луг с глазками бочагов, глядящих из осоки, как из ресниц, в мутное небо, пустая полоса дороги, седой, поблескивающий серебром верболоз на берегу Инши, темная, мутная река, вся в желтых пятнышках плывущих по ней листьев, широкая пляжная полоса.
Какая мирная осенняя картина. Неужели наступят дни, когда все это будет тем, что есть — тишина не покажется никому мнимой, лоза станет просто лозой, а не ориентиром, холм — холмом, а не господствующей высоткой, река — рекой, не естественным препятствием…
Скорее бы! Не хочу быть ни охотником, ни дичью. Хочу быть человеком.
7
Впереди идет Глумский, узнать его нетрудно. Горбатый карлик с карабином под мышкой. За ним Лебедка тянет длинную сноповозку, грядки которой накрыты брезентом.
На сноповозке Маляс. Карабин у него за спиной, в руках вожжи.
Может, твоя хитрость и удалась бы, Глумский. Но в вербняке — Крот. Он не просто сбежал со страху перед выходом, как ты, наверно, полагаешь, председатель. Он не просто дезертировал, он предал тебя, всех нас. Он все рассчитал. Кому плыть вниз по Инше, а кому весь вечер считать на счетах.
Сноповозка скрипит, мало-помалу приближаясь к Инше. Я жду. Держу руки на груди, грею, успокаиваю их. Пусть телега подойдет к верболозу поближе.
В том, что мы их одолеем, у меня сейчас нет сомнения. Но наш полный успех будет зависеть от сообразительности и прыткости Валерика и Попеленко. Если они сразу выскочат из-под брезента, как только услышат пулеметную очередь, мы перехватим Горелого, не дадим этому бандиту уйти.
Весь кожух МГ — в березовых листочках. Сердце стучит прямо в ладонь, согревающуюся под шинелью. Стучит тяжело и часто, как танковый дизель. Телега приближается. Я извлекаю ладони осторожно, будто они вот-вот рассыплются, разлетятся на мелкие стекляшки. Дышу на пальцы. Дрожат или не дрожат? Не могу понять.
Тихо. Лишь скрипят втулки у сноповозки, но внутри меня уже идет беззвучный бой. Я проигрываю все, что должно произойти. Этому Дубов учил, это уже в рефлексах.
Телега, виляя колесами, ползет по дороге. Блестит мокрая шерсть Лебедки. Карабин Глумского смотрит в песок. Еще пять, десять, двадцать метров… Теперь «ястребки», действуя расторопно, смогут отрезать вербный островок, где прячутся бандиты, от полосы кустарника.
Прижимаю к щеке приклад. Рукоять удобно лежит в ладони. Пластмассовые щечки рукояти кажутся горячими. Вырез в гривке наползает на острие мушки, а за острием появляются двое тесно лежащих за рекой, на песчаной полосе, людей. Треногу они глубоко вкопали в землю и теперь лежат за пулеметом. Двое — рослый и маленький. Две жизни там, на берегу. Будьте вы все прокляты, никогда я не привыкну к этому. А ты, Семенко, сам напросился, никто не звал тебя к Горелому. Ты мог бы быть со мной.
Беру чуть поверх фигур. Смущает меня освещение и простор реки. Тут занизить прицел — дело естественное. Нажимаю гашетку. Очередь длинная. Трясется, захлебывается кашлем пулемет. Стучит глуховато — от упора сошки в песок. На секунду отрываю глаза от прицела. Промазал… Высоко взял!
Один из бандитов бросил станкач и бежит по песчаной косе вверх, от реки к густому кустарнику, а второй храбро возится с винтами наводки. Кажется, это Семенко. Эх ты, смельчак… Видно, вертикальный у них был закреплен наглухо, они ведь не собирались давать рассеяние по глубине. Я стреляю… Пулеметчик на том берегу уже поднял ствол станкача и бьет по холму. Наугад, второпях ловит цель. Пули стучат по откосу, визжат в воздухе. Стреляю, тщательно целясь, двумя короткими гвоздевыми очередями. Знаю теперь, что не промажу. Станкач замолкает.
Второй бандит уже в двадцати метрах от кустарника. Бежать по мокрому песку тяжело. Это тот, крупный, рослый. Значит, у пулемета действительно был Семенко. Выжидаю и, вспыхнув вдруг ненавистью к этому немолодому дядьке, который бросил хлопца, бью ровной очередью по горизонтали, вдоль сизой полосы кустарника, к которому бежит бандит. Он сам врывается в очередь. Туловище ныряет в лозняк, а сапоги остаются на песке. Так они и лежат, сапоги, широко раскинувшись, носками в стороны.
Станкач задрал ствол в небо. Пулеметчик навалился грудью на приклад, вцепился в большой короб с лентой. Шапка слетела с него, голова круглая, мышиная, коротко стриженная. Не шевелится.
Переношу пулемет. Как там Глумский? Лебедка стоит посреди шляха, спокойно стоит, как будто родилась и выросла под стук очередей.
Глумский, Попеленко и Валерик лежат в кювете. Не стреляют, прислушиваются. В верболозе тоже молчат. Расчет станкача погиб на их глазах. Они стараются понять, в чем дело.
Я приподнимаюсь.
— Глумский! — кричу что есть мочи. — Они там, в кустах! Отрезайте! По лугу, по лугу!.. Их четверо!
Теперь меня заметили. Из ивняка по холму бьют автоматы. Но шмайсер хорош только в ближнем бою. Пули летят с большим рассеянием, посвистывают в стороне. Вскоре стрельба прекращается.
Вижу, как Валерик, подпрыгивая, несется по лугу. Матросские ленты вьются за ним, как стрижи. Он понял меня, стремится обойти вербовый островок с тыла, чтобы отрезать его от тянущейся вдоль берега зеленой полосы густого, кустарника.
Трава цепляется за широкие флотские клеши. Валерик оступается, падает. И кстати, потому что из вербняка начинают стрелять по нему. Но за морячком уже бегут Попеленко и Глумский.
