Борис Изюмский - Алые погоны

В казарме военного городка, где остановились на время приезда, начали выливать воду из обуви, сушить одежду. Ни звука жалоб, ни одной кислой физиономии:

— Надо привыкать!

— Не сахарные…

— Еще и не так придется…

Через несколько дней, на вечерней поверке, генерал Полуэктов прочитал перед строем приказ командующего округом, объявившего благодарность личному составу училища за безупречную строевую подготовку. С тех пор так и повелось: на параде должны пройти лучше всех, поддержать марку училища.

Рождалась эстетика военной жизни с ее здоровьем, опрятностью, святостью строя. Отливалась в красивые формы система воспитания. И все это: ежегодное празднование дня открытия училища, выезд в летние лагеря, единый тон, стиль, ясность цели, сознание слитности с Советской Армией, преемственности ее устоев — все это создавало дорогие сердцу каждого суворовца традиции, роднило и сплачивало.

Делом чести коллектива стало отлично учиться, побеждать во всех юношеских состязаниях, задавать в городе хороший тон почтительного отношения к взрослым, опекать малышей, умножать славу училища и вписывать в его историю страницы, которыми гордились бы те, кто придет на смену.

На четвертом году существования училища в роту Тутукина был принят новый воспитанник — отличник шестого класса школы Министерства просвещения Витя Полозов. Роты имели постоянный состав, не изменяющийся все семь лет обучения в училище, Полозова же приняли потому, что выбыл по болезни один суворовец. Витя был скромен и дисциплинирован, но как разительно отличался он от «ветеранов»! Вот когда офицеры воочию убедились, что и в смысле военного воспитания ребят сделано изрядно: их «вояки» были уже армейцами, это чувствовалось в каждом движении, в облике и привычках.

Офицеры настолько пригляделись к своим питомцам, что не замечали так отчетливо, как теперь, при сравнении с Полозовым, этой бравости, выправки, безупречного поворота, смелого взгляда. Им казалась совершенно естественной, само собой разумеющейся тактичность обращения к старшим, аккуратность и точность. Жизнь Суворовского училища, его честь, имя стали жизнью, честью и именем самих суворовцев. Свои успехи и благополучие они неотделимо связывали с успехом и благополучием родного училища. Дети уже успели оценить красоту военной жизни, полюбили самых строгих воспитателей («Ух и жмет! Вот это да!»), им нравилось преодолевать трудности.

Привычки перерастали в качества характера. Рождался стиль — вестник зрелости коллектива. Он сказывался в «мелочах»: белоснежной скатерти на обеденном столе, великолепно отточенном карандаше, сияющих пуговицах мундира, неписанном правиле для малышей: из столовой не уходить раньше старших, провожать их стоя. Определился тон коллектива — бодрость, энергичность, выносливость.

Уму непостижимо было бы появление в таком содружестве мрачного мизантропа или человека, скулящего о том, что он чувствует себя лишним, неудовлетворенным. Поэтому-то на уроках литературы и вызывали недоуменное раздражение Печорины, Онегины. Герои нового времени не хотели их понимать. Для них счастье было не залетной синей птицей, дразнящей неуловимой мечтой, а вполне реальным сегодня, ясным завтра. Они знали, как добиться счастья, знали, зачем живут.

Вновь прибывший Витя Полозов оказался спокойным, кроткого веселого нрава подростком лет четырнадцати. Сам того не замечая, он совершал чудовищные, с точки зрения военных людей, преступления: уходя из канцелярии, забывал спросить разрешения у офицера, когда же ему указывали на это, он бормотал что-то в оправдание, беспомощно переминаясь с ноги на ногу.

Был он какой-то обмякший, неуклюжий. За партой сидел, подперев подбородок рукой; выходя к учителю отвечать, держался за доску, будто не надеялся устоять без подпорки, а докладывая офицеру при появлении его в классе, старательно мотал головой, не умел смотреть прямо в глаза.

Даже Самсонов, которого и офицеры, и товарищи постоянно упрекали за недостаточную подтянутость, был в сравнении с Полозовым бравым гвардейцем.

За военное воспитание новичка принялось все отделение, и Виктор ускоренно восполнял пробелы.

«Через три года мои окончат училище, — размышлял Алексей Николаевич. — Какими они будут? Конечно, молодыми коммунистами, воспитанными на традициях Великой Отечественной войны, сформированными Советской Армией и для армии, но и больше, чем только для армии, — это вообще передовые люди страны социализма. Они в Суворовском училище уже ясно самоопределятся, избрав жизненный путь, выработают твердые убеждения и характер. Таким не страшны толчки и ушибы; смелые, жизнедеятельные, с пламенной верой в сердце, они будут неустрашимо идти вперед, и никакие трудности и невзгоды не лишат их оптимизма, не обезволят… Это воины-граждане, военачальники, для которых высшая цель — служение Родине. Но, как говорит Зорин, „надо сейчас очень и очень много работать…“ — и размечтавшемуся капитану Беседе вспомнился вдруг Павлик. „Ох, Авилкин, Авилкин, не таким ты должен быть!“»

В это время послышался неистовый шум и аплодисменты. Алексей Николаевич увидел, как зеленое поле затопили ребята, качали кого-то в алой майке. «Значит, наша взяла!» — улыбнулся капитан Беседа и, удовлетворенный, отошел от окна.

ГЛАВА XXIII

Алексей Николаевич напускал на себя строгость в оценке Авилкина, сам же прекрасно видел, что Павлик заметно изменился к лучшему, особенно за последние месяцы: сыграли свою роль и воспитатели, и комсомольцы, и товарищи по классу.

Алексей Николаевич старался как можно чаще подсказывать Павлику хорошие поступки: надоумил его поделиться с друзьями тем, что прислала бабушка, учил тихо пройти по коридору в час занятий, при всех товарищах признать свои ошибки, помочь Дадико в занятиях по русскому языку.

Все эти усилия воспитателя, конечно, подготавливали в характере Павлика изменения, накапливали их для скачка в новое качество. Под влиянием разумного воздействия происходило непрерывное нарастание положительного, приводившее в конце концов к подобного рода скачку. Для неискушенных это происходило неожиданно, для воспитателя являлось предвиденным результатом.

Если ты неопытен, нетерпелив в ожидании превращения, если, заботясь прежде всего о своих нервах, готов при временных неудачах объявить Ваню или Петю неисправимыми, оставить их, — ты еще не стал настоящим учителем.

Тобой уже заложены в ребенке какие-то положительные начала, они с трудом пробиваются наружу и, когда перестают получать твою поддержку, тепло твоего участия, могут заглохнуть гораздо быстрее, чем возникли, и это принесет тяжелые осложнения.

Степень педагогического мастерства определяется именно способностью развивать эти внутренние количественные накопления, уменьем направлять и руководить ростом ребенка, уменьем внушить ему, что он обладает многообещающими возможностями.

Пусть сегодня, несмотря на долгие твои усилия, «скверный мальчишка» представляется тебе таким же, каким он был полгода назад, или даже хуже, чем был раньше, — это обман педагогического зрения. Тебе, утомленному неудачами, только кажется, что он недостоин уважения и такой огромной затраты труда на его воспитание. Но разгляди его возможности, его близкое и далекое, то, что в нем накапливается и формируется, и отнесись сейчас к нему с уважением и терпеливостью, найди тот решающий прием, что ускорит переход в новое качество, создаст перелом, и свершится «чудо» для стороннего наблюдателя, а к тебе придет заслуженная победа.

Но и тогда не думай наивно, что возврат к старому невозможен. Новое еще не окрепло, его надо развивать. Рецидивы уже не характерны, но естественны, они последние, цепкие усилия отмирающего плохого.

Если же воспитатель утрачивает способность видеть перспективу, понимать диалектику нарастания новых качеств, не верит в оправдывающуюся терпеливость, он в такой же опасности, как летчик, потерявший ориентацию.

Однажды капитан Беседа вызвал Павлика к себе и стал расспрашивать о доме, о бабушке.

— Она добрая и такая заботливая, — восторженно посверкивая зеленоватыми глазами, рассказывал Павлик. — Еще когда живы были мама и папа, я на огороде шалаш сделал и нарочно выезжал в летние лагеря… Ну, игра такая. Дома стащил кастрюлю, нож, вилку, так бабуся только вид сделала, что рассердилась.

В голосе Павлика послышались нотки нежности, а глаза засветились мягко. Он смотрел куда-то поверх головы Алексея Николаевича, — наверно, видел свою бабусю.

— Когда немцы ворвались в наше село, мы семь дней всей семьей в степи, в кукурузе, скрывались. Потом отец ушел с партизанами, а нам сказал: «Возвращайтесь домой, а как только можно будет, я вас в отряд заберу». Фашисты на воротах, напротив нашей хаты, портрет вывесили: «Гитлер — освободитель». Морда такая противная, так бы и плюнул! А бабушка говорит: «Воистину освободитель… от земли и счастливой жизни». А я из хаты тихонько-тихонько вышел и тому Гитлеру глаза выколол. Бабушка в окно увидела. Когда я пришел, обнимает меня, плачет — и рада, и боится…