Анатолий Буйлов - Большое кочевье
До гона оставался месяц, но пастухи уже ловили корбов и отпиливали им концы острых, как вилы, рогов. Вот такой мощный корб с острыми, как вилы, рогами распорол в этот день Афонькино плечо.
— Эх ты, Афонька! — укоризненно сказал Фока Степанович, забинтовывая смущенному парню рваную рану. — Ушами надо было не хлопать, рот не разевать — это тебе не важенка брюхатая, тут видишь, корбище какой…
Афоню отстранили от ловли корбов, и он с подвязанной к груди рукой работал ногами — сдерживал табун, когда другие пастухи ловили. Но видно, правду говорят: одна беда не ходит — за собой другую водит. Вскоре тяжело заболел Аханя. Это не было для пастухов неожиданностью — Аханя в последнее время все чаще и чаще кашлял с каким-то нехорошим грудным надрывом. Пастухи давно уже освободили старика от тяжелого труда, поручая ему самую легкую сподручную работу. Аханю оскорбляло такое отношение пастухов, напрягая все силы, он старался не отставать от молодых, но неумолимая болезнь точила его, силы таяли, как холодная льдина от весеннего солнца, и наконец он притих, сник, понуро сидит на белой оленьей шкуре, изредка постанывая. Жгучая пронзительная боль раздирала грудь. Больно, тяжело смотреть пастухам на муки своего товарища.
— Ну как, Аханя, не легче тебе? Сильно болит? — то и дело спрашивали они больного. — Может, еще каких-нибудь таблеток выпьешь? Чаю с брусничным листом заварить тебе?
— Ничиво, ничиво не нада, — старик отрицательно качал седой головой и, пересиливая боль, виновато улыбаясь, успокаивал: — Это пройдет — так было уже, пройдет!
Улита скорбно смотрела на мужа. Пастухи отводили от больного глаза, чувствовали — держится он из последних сил.
— Надо старика в больницу доставить, — сказал Долганов.
— Вертолет надо вызвать. В экспедиции рация есть — надо идти к геологам. Кто пойдет?
Идти вызвались Родников, Костя и Фока Степанович.
— Ладно, пускай Костя сбегает, — решил Долганов. — У него ноги быстрые. Иди, Костя, иди скорей — пропадет старик, жалко старика.
И Костя немедленно ушел. По расчетам пастухов, он должен был дойти до геологов за два дня. Но пастух одолел это расстояние за день, и уже на второй день после его ухода над чумом загремел санитарный вертолет. Он долго кружился над местностью, выбирая подходящую площадку, и наконец опустился на марь метрах в двухстах от чума.
Вот между лиственницами показались люди — впереди Костя, сзади двое мужчин в летной форме, у одного из них на плече что-то продолговатое.
«Носилки!» — догадался Родников, и сердце его сжалось: не мог он себе представить Аханю, лежащего на этих носилках, это казалось ему невероятным — ведь еще совсем недавно Аханя бодро шел на лыжах по заснеженной тайге, лихо гарцевал на олене, бегал в стаде, озорно крича и размахивая маутом, вел передовые аргиши, ловил рыбу, стрелял белку, и вот теперь — носилки.
Врач, молодая строгая женщина, не стала больного даже осматривать, только уточнила фамилию, что-то отметила красным карандашом в своем журнале и, кивнув на носилки, решительно сказала:
— Ложитесь! Сейчас мы вас доставим в больницу, и теперь уж придется вам долечиваться до конца. — И, обратившись к толпившимся около старика пастухам, пояснила: — Он уже лежал в нашем диспансере, но не долечился, самовольно ушел — и вот результат. Видите? — И, вновь обратившись к старику, уже помягче сказала: — Придется начинать все сначала, но теперь-то, я надеюсь, вы не станете убегать от нас, пока не долечитесь? Ну, что ж вы, больной? Ложитесь на носилки — вам нельзя ходить…
Но лечь на носилки Аханя отказался категорически:
— Моя могу ище пешком ходили, моя еще помирай суксем нету.
Костя и Родников помогли старику подняться на ноги и, поддерживая его с обеих сторон, повели к вертолету.
Улита вдруг тоже решила лететь с мужем. Никто этому не удивился — так и должно быть, все принялись торопливо складывать ее вещи в мунгурки. Пилоты нетерпеливо поглядывали на часы.
— Побыстрей, ребята, — нам еще надо в Балаганное успеть.
Перед тем как войти в вертолет, Аханя молча, печальными глазами посмотрел на небо, на Маяканские горы, на столпившихся в стороне от лопастей пастухов, задержал свой взгляд на Родникове и вдруг улыбнулся ему не то виноватой, не то ободряющей улыбкой, от которой у того сжало сердце и к глазам подступили слезы. Сдерживая желание подбежать к старику и крепко обнять его, Родников, закусив губу, торопливо закивал. Ему хотелось крикнуть старику что-нибудь приятное, но не посмел он сделать и этого — постеснялся своих чувств, но, когда вертолет с грохотом и свистом оторвался от земли, пожалел о том, что не обнял и не крикнул.
Улетел Аханя. Улетел… И сразу как-то пусто стало в бригаде — это ощутили все, но особенно остро ощутил это Родников. Было у него предчувствие, словно видел он Аханю в последний раз.
После нудных промозглых дождей наступили устойчивые погожие дни бабьего лета. Но вскоре на гольцы упал долгожданный первый снежок. Казалось, горы надели на себя белые горностаевые мантии; отбросив вечную свою невозмутимость, они теперь сияли под лучами солнца задорно и весело и смотрели на серую унылую тайгу воистину свысока и как будто даже надменно. Но всему свой черед, время летит, его не остановишь, не отведешь, как облако, в сторону. Время пришло, и вот уже в воздухе закружились пушистые хлопья снега, все гуще и гуще — пеняйте, ротозеи, на себя, кто снега не ждал и бросил нужную вещь на земле, — снег, снег идет! Снег все похоронит, все упрячет не на день, — на многие месяцы…
Сколько помнил себя Родников, при виде первых снежинок им всегда овладевало необъяснимое волнение, как будто и радоваться-то нечему — обыкновенный холодный снег, но, вот поди ж ты, ликует, поет, замирает душа, точно ждешь ты от снегопада чего-то необыкновенного. Быть может, первый снег обновляет не только землю, но и души людские? А снег все падает и падает — белым-бело вокруг! Белым-бело!
К концу октября стадо было полностью собрано.
Результатом осмотра Долганов остался доволен — весь день он весело улыбался, шутил, подзадоривал то Родникова, то Афоню.
Пастухи готовились в дальнюю дорогу: ремонтировали нарты, чинили упряжь, обучали оленей, нетерпеливо ждали, когда бригадир объявит о начале кочевки. Но Долганов молчал, о чем-то сосредоточенно думал и наконец объявил:
— Вот что, ребята, я думаю, на кораль кочевать нам не надо совсем. Чиво туда пойдем?
Бригадир не шутил — это было видно по его озабоченному лицу.
— Ты чего, Михаил? — спросил Фока Степанович, внимательно посматривая на него. — Спятил или шутишь? А куда ты денешь четыреста кастрированных оленей?
— Погоди, Фока, — Долганов успокаивающе поднял руку. — Сначала послушай, потом скажешь. Все стадо гнать на кораль не обязательно. До кораля двести с лишним километров — это сколько надо кочевать? На корале еще неделю потеряем, да на обратную дорогу — вот и месяц улетит! А сколько трудов? И оленей напрасно гонять будем — олени жиру наели, весь его растрясут. Мы здесь забойных оленей отобьем и угоним их к Ямску, прямо на забойную площадку — вот вам, скажем, нате, получайте! А здесь сделаем калитку для просчета общего поголовья, пускай учетная комиссия сюда приезжает и просчитывает оленей. А олени пускай пасутся спокойно, пока снег мелкий, жир пускай нагуливают. Жирный-то олень и зиму легче переживет, а весной приплоду будет больше. Ну что, правильно я говорю?
— Да уж куда правильней! — одобрительно закивали пастухи.
«Молодец бригадир!» — восхищенно подумал Родников.
И только осторожный Фока Степанович неуверенно сказал:
— Так-то оно так, однако за самовольство отвечать нам придется. Может, им там не понравится… Может, лучше сделать все по-старому, а им сказать о том?
— Нет, Фока! — решительно возразил бригадир. — Отвечу за все я сам. Откладывать на следующий год не будем. Зачем? Им скажешь, а они потом три года обещать будут и раскачиваться — у нас всегда так. Лучше сразу все поломать. Я отвечу им…
— Чего ты, парень, я да я! — обиделся Фока Степанович. — Все вместе будем отвечать!
Не откладывая задуманное, пастухи тотчас же принялись отбивать забойных оленей от основного стада. Дело это оказалось нелегким и непростым. Родников еще раз восхитился способностью старших своих товарищей безошибочно выделять в однообразной бурой массе стада именно того оленя, который был им нужен. Кажется, все олени одинаковы, и к тому же ходят они, бегут галопом по кругу, мельтешат перед глазами — карусель, да и только! Попробуй различи в этой круговерти, где тут ездовой олень, где просто чалым, где корб, где евхан, но пастухи уверенно вылавливали маутами быков-кастратов. Обычно пойманному кастрату привязывали маут за заднюю ногу и гнали его на мауте метров двести к группе уже отбитых, которых зорко стерег Афанасий. Но иных бычков-кастратов удавалось отбить от общего стада и подогнать к забойной группе без помощи маута, но и в том и в другом случае требовалось пастуху иметь быстрые ноги и дыхание хорошего бегуна.
