Анатолий Буйлов - Большое кочевье
Машина ревела внизу под террасой, синий, разъедающий глаза и ноздри дым все еще стоял над колеей, над переломанными, вывороченными из земли лиственницами.
Идя к чуму, Аханя все никак не мог успокоиться, он то и дело сокрушенно качал головой и с горечью спрашивал кого-то:
— Зачем иво напрасна дерево ломали? Зачем такой худой люди тайгу пускали? Иво совисть нету, иво шибка дрян, бый!
Чувствуя себя косвенно виновным во всей этой истории, Родников посчитал своим долгом успокоить старика:
— Да брось ты, Аханя, переживать, из-за всяких дураков расстраиваться — нервов не хватит. Черт с ним! А лесу, слава богу, много еще у нас. Ну, поломал он, конечно, изуродовал лес, ну так что ж теперь сделаешь? Новый вырастет.
— Зачем так тибе говорили?! — опять возмущенно вскричал Аханя. — Ти тоже дурак, да? Твоя ничего понимай нету, да? Окси! Ай-яй-яй! Твоя тайга живи, тибе тайга кормили, одевали, обували, а тибе иво такой плохой слову говорили! Ай-яй-яй! Дерево много, можно ломай иво, сёравно иво другой вырастут. Окси! Иво бистра, бистра вырастали, да? Очень бистра, да? Ладна. Моя тибе завтра показать будем, как поломатый дерево бистра вырастали. Завтра моя тибе будим показали иво…
До самого чума старик что-то сердито бурчал себе под нос, и Родников уже не пытался успокаивать его, боясь рассердить еще больше.
На следующий день после работы в стаде Аханя подошел к Николаю, взволнованно спросил:
— Тибе надо посмотрели, как бистро поломатый дерево растут? Пойдешь, да?
— А далеко ли идти?
— Суксем блиско. Тибе молодой, полчаса ходили, мине, однако, час ходили будим.
И действительно, через час пастухи вышли на обширное плато, поросшее там и сям островками молодого лиственничного леса. Здесь когда-то полыхал пожар: кое-где сквозь желтоватый покров ягеля виднелись черные пятна обугленной земли. Молодые, не выше человеческого роста лиственницы стояли на этом обширном плато как-то несмело, тесно прижавшись друг к другу, а те, которые росли в одиночестве на отшибе, были гораздо ниже ростом своих сестер и казались хрупкими, словно отлитыми из тончайшего зеленовато-серого стекла: тронь рукой — и со звоном рассыплется. Кое-где на ягеле и бурых мхах Родников замечал продолговатые следы сохатиных копыт — на старых гарях сохатому раздолье.
Тишина кладбищенская: не слышно птичьего гомона — птицам приволье в старом лесу, там в густых ветвях можно укрыться и от врагов, и гнездо свое надежно упрятать, там много пищи, а этот лес открыт со всех сторон всем ветрам и морозам, этот лес беззащитен и чист, как новорожденное дитя.
«Сколько же лет этим лиственницам? — мысленно спрашивал себя Родников. — Наверно, лет двадцать — тридцать. Говорят, лиственница очень медленно растет. Однако куда же меня старик ведет? Чем он хочет удивить меня? Заело старика не на шутку — хочет доказать свою правоту. А чего доказывать-то? Я и сам знаю, что ломать деревья нельзя, но, раз уж сломали, что теперь делать — лоб свой расшибать? Вырастут новые… вон их сколько…»
Внезапно Аханя остановился, обернулся — лицо у него было торжественное и строгое, как у судьи. Указав рукой перед собой и вниз, он взволнованно сказал:
— Колья! Тибе надо хорошенько туда посмотрели — шибка хорошенько! Чиво, чиво увидели — все запоминали нада.
Родников нетерпеливо шагнул в сторону, куда указывал старик, ожидая увидать там нечто сверхудивительное, но увидел… обыкновенный след гусеничной машины.
«Стоило из-за этого идти сюда? Ну и здесь уже побывал этот чертов вездеход, ну и что теперь? Караул кричать?» Но, приглядевшись попристальней, он пришел к выводу, что след этот принадлежит вовсе не вездеходу, а скорей трактору. Но ведь трактора в экспедиции нет! Значит, где-то рядом другая экспедиция? Да сколько же их здесь собралось! Пройдя по следу несколько шагов, он присел на корточки. «Э-э! Да это же очень старый след! Вдавленный гусеницами ягель до сих пор не выправился — значит, этому следу не менее четырех-пяти лет…»
— Ну как тибе думали? — нетерпеливо спросил Аханя. — Сколько годов эти трактор ходили тут?
— Лет пять, наверно, ягель не выпрямился, — неуверенно сказал Родников, оглядывая след.
— Пять году, да? Окси! Плохо тибе смотрели, ничево понимай нету! Дальше надо ходили, другой след показали тибе.
И они пошли по тракторному следу дальше: Родников по одной колее, Аханя — по другой. Вскоре следы разошлись веером, рассекая лиственничный подрос на несколько лучей-просек. Указав на эти просеки, старик с обидой и гневом спросил:
— Эту тибе видели, да?
Родников увидел перед собой множество изломанных засохших лиственниц, и показалось ему вдруг, будто стоит он на следах гигантских доисторических чудовищ, проползших тут злобным гремящим стадом, и там, где они ползли, засох и поломался лес, взбугрилась земля и клочья ягеля, словно пена, разлетелись в разные стороны.
— Ну как, хорошо, да? Чиво тибе молчали? — Аханя сердито ткнул посохом в вывороченный камень. — Ти вчера говорили: дерево много, дерево очень много, иво можно ломать, на иво место другой дерево бистро вырастали. Ти эти худой люди, который на машине ехали, защищали.
— Да не защищал я его, Аханя! — воскликнул Родников.
— Защищали, защищали! Моя тибе суксем другой хочу говорили, — Аханя скорбно потупился, вздохнул. — Моя, Колья, подыхать скоро будим, а тибе еще до-олго живи нада. Моя видели, как эту тырахтур дерево ломали — шибка моя душа заболели! Моя гырамота нету, тибе гырамота есть, совисть тибе тоже есть, нада, чтоб тибе за эти дерево тоже шибко-шибко душа заболели, тогда, однако, хорошо будут. Нада тибе писали письмо на большой город главный начальнику, нада спросили иво: зачем худой человек в тайгу пускали? Зачем иво дерево ломали? — Аханя вынул из нагрудного кармана новый портсигар, подаренный ему вчера Лапузиным, достал папиросу и, навалившись грудью на посох, закурил.
Родников чувствовал, что старик не сказал еще главного, и он терпеливо ждал. Но Аханя молчал, щурясь, смотрел вдаль и, то и дело морща лоб, о чем-то сосредоточенно думал. Над плато нежной прозрачной акварелью голубело небо, и плыли по нему величественно и невесомо белые курчавые облака, и горы вдалеке, освещенные низким уже солнцем, казались тоже прозрачными и легкими, как этот синеватый дымок, струящийся над головой курильщика.
Но вот Аханя, тщательно затушив окурок, вновь повернулся к Родникову.
— Ти говорил — эти след пять году, да? — он кивнул себе под ноги на тракторную колею. — Плохо тибе смотрели. Эти тырахтур ходили тут одинасать год тому назад. Одинасать году — вот сколько! Дерево эти ломали, топтали, и ни один дерево обратно вырастали нету. Посмотри тибе — где иво вырастали? Посмотри! Ягель, мох тоже нету, земля голый, камень голый — где другой дерево?! Типерь есть твоя понимай? Моя так думали… — Старик решительно рубанул рукой воздух: — Худой люди пускать тайгу не нада. Моя думали: машина нада ехать туда-сюда один тропа. Лес поломали, ягель топтали — как жить будим? Ягель нет — олень пропал. Тайга нет — всякий зверь пропал. Нет олень, нет зверь — человек, однако, тоже пропал, суксем пропал! Как жить будем? — Аханя опять тяжело вздохнул, обвел горестным взглядом исковерканный лес. — Нада чум ходить — моя суксем не могу смотреть, как тайга помирай — шибка тут болит! — Он стукнул в грудь своей ладонью, круто повернулся и пошел, опустив голову и ссутулившись, точно был в чем-то виновен.
По утвержденному правлением колхоза плану стадо должно было кочевать к месту осеннего выпаса лишь в конце августа, но по настоянию Ахани, которому очень не нравилось соседство экспедиции, Долганов решил сократить время пребывания стада на летовке и гнать оленей к устью Маякана. Остальные пастухи не возражали против этого: соседи оказались слишком беспокойные, некогда изобилующие зверем места эти теперь стали пустынными. Кроме того, Аханя упорно доказывал пастухам, что из-за частых взрывов и грохота машин олени перестали спокойно пастись и даже худеют. Так это или нет, попробуй докажи, но на всякий случай целесообразно откочевать подальше.
Маякан встретил кочевщиков моросящим дождем. Сырые дрова горели неохотно, едкий дым кружился в чуме, точно и ему не хотелось выползать наружу, в промозглую сырость. Улита то и дело раздувала затухающий костер, так что лицо ее вскоре стало темным от сажи и копоти. Пастухи приходили из стада насквозь промокшие, подсаживаясь к огню, ежась от холода, грели свои иззябшие, с припухшими пальцами руки. Мокрая одежда, подвешенная над костром, желтела и пропитывалась дымом, но оставалась волглой, не успевая за ночь просыхать.
А дождь все сеял и сеял, и река Маякан шумела все громче, заливая прибрежные тальники и пойменные места.
До гона оставался месяц, но пастухи уже ловили корбов и отпиливали им концы острых, как вилы, рогов. Вот такой мощный корб с острыми, как вилы, рогами распорол в этот день Афонькино плечо.
