Крещенские морозы [сборник 1980, худож. M. Е. Новиков] - Владимир Дмитриевич Ляленков
И в тот же день взялась я за них. Обчистила, обстирала. И скажите, другие дичают в лесу, а из меня лесная-то жизнь дикость и дурь всю выгнала. Вскоре перестала их бояться. Уяснила, что они мечтают выбрать удобный момент, напасть на лагерь, захватить автоматы и с ними пробиться на восток. Уговаривали Ермолая помочь в этом деле, провести их ночью через брод. Ермолай же упирался.
— Вы, — говорит, — нападете, уйдете, а деревню сожгут. А далеко все равно не уйдете: скоро осень, зима. Никуда, — говорит, — не денетесь, а только пропадете. Здесь вам надо переждать, а как ударят крещенские морозы, наши придут!
Как ни бились с ним — ни в какую! В деревне, говорил, девяносто изб, почти в каждой избе малые дети. Их нельзя губить!
И в таком роде.
Ушли мои братья лесные, не зная броду, не могли сложа руки сидеть, когда народ весь воюет с врагом.
Декабрь ужасно морозный выдался. Галки, вороны замерзали. Не только у петухов, но и у кур гребни отморозились. Мороз и Ермолая выжил из его дряхлой избушки. Перебрался он жить к одной вдове. Я уж называла его дедушкой. Полюбила его. И он мне, бывало:
— Внучка, как же это будет у вас? Гляди, девка, выправляйся на дорогу ровную!
Это он намекал на Юрочку. Я затяжелела от него.
— Все хорошо будет, дедушка, — отвечала я.
— Ну гляди, гляди…
Юра, когда уходил, целовал меня, говорил, просил, чтоб ждала его.
А у меня такое чувство, будто помру без него.
— Я с тобой, — говорю, — я с вами пойду!
Да куда же беременной идти!
В конце декабря наши войска отбили город, вернулась я домой.
В ту зиму матушка померла. Отчего померла, никто не знал.
Днем ходила — и ничего. Вечером слегла и больше не поднялась. Приводили к ней городского доктора.
— Тяжелое что-нибудь поднимали? — спрашивал доктор.
— Да бог знает, — отвечала матушка, — всяко бывало!
— Но где же все-таки больше болит?
— Не знаю. Сна нету, все болит…
И через две недели померла. Только схоронили, отец будто озверел. Раздражительным стал до невозможности. Я, правда, как матушки не стало, почти все время жила в своей городской квартире. Ребеночка ждала. Научилась шить на машинке. Все сижу, бывало, для маленького маракаю что-нибудь. Ночевать только ходила домой. Отец ругался:
— Чего тебе там делать? Живи здесь! Время такое, что мы с тобой за год денег нагребем столько, что по гроб хватит и тебе и Сережке!
А мне ничего не нужно было.
— Отстань ты со своими деньгами, — скажу, — не хочу я на базар шляться!
А он:
— А что ж, мужиков хочешь? Скурвилась совсем?
И начнет ругаться. Хлопну дверью, уйду к себе либо в комнате закроюсь.
Он усядется водку пить. Ночь опустится, в подполье залезет. Там хром лежал, материал всякий, дорогие вещи разные.
Загляну в подполье — пьет водку и деньги считает. Досидится там, что и уснет.
На Сережку я прежде не обращала внимания, не замечала его. А теперь заметила: начал он из дому таскать деньги, вещи.
Люк в подполье находился возле печки. Его сундуком заставляли. В полночь захотелось мне воды попить. Вошла в горницу, заглянула в подполье: отец сидя спит, храпит. Сережка снует возле него, деньги в карманы сует.
— Ты чего делаешь? — говорю.
Он обомлел. Потом оскалился, кулаком погрозил.
— А ну лезь сюда! — говорю.
Выбрался он.
— Куда деньги тебе? — говорю.
— Надо. Не твое дело. И помалкивай, а то получишь! — грозит.
— Ах ты дьяволенок! — схватила его за вихры, швырнула в угол.
Ножик выхватил.
— Не подходи! — шипит.
Плюнула я, ушла к себе. Утром поведала отцу, тот заухмылялся:
— A-а, вон куда деньги идут! — говорит. — То-то я считаю и недосчитываюсь. Но это ничего. Нехай, нехай поозорует!
— Да ты что, отец? Он же испоганится!
— А ты чтой-то, — говорит, — в коммунисты записалась? Лекции отцу читать хочешь? — И кулаком по столу. — Вон, с глаз моих долой! — кричит. — Нахваталась, идиотка, у этого своего Юры!
И в таком роде. А весной он слег. Головные боли у него начались. Докторов видеть не хотел, а водку пил.
Когда в июле месяце я легла в больницу рожать, он позвал жить у нас торговку Макарьевну с соседней улицы. Возвратилась я с ребеночком, гляжу, и Макарьевна с ним пьет. С боем выгнала ее. Отец же пухнуть начал и распух ужасно. Забываться стал. Доктора увезли его в больницу, и там он скончался.
Осенью призвали Сережку в армию, и осталась я одна с маленьким Петей. У нас с ним огород, сад, куры, дом. Городскую квартиру сдала горсовету. Пусть, думаю, люди живут, а мне куда ее!
От Юрочки пришли два письма, и замолк он. А зимой получаю письмо с чужим почерком — от Картосяна. Сообщил он, что Юра погиб смертью храбрых.
Три года прожили мы с Петей тихо.
Я так со двора никуда и не выходила, о красоте своей думать не думала.
Соседки в один голос пели мне:
— Что ты, Любка, делаешь над собой? Думаешь, вечно красавицей будешь? Не упускай время!
Я только усмехалась. Макарьевна, ходившая одно время за больным отцом, вдруг зачастила ко мне. Она помимо торговли и другим делом занималась — сводничала. Место предоставляла в своем домишке для полюбовников.
Похаживал к ней тогда городской нотариус, встречался с одной девицей — Клавкой. Красивая она была, фигуристая и молоденькая. А он уже старый, морщинистый. Семью имел. Но, понятно, мужик в силе, а Клавке деньги требовались. Приходил он всегда в потемках. Идет, бывало, будто мимо к вокзалу, разом юркнет в калиточку Макарьевны, а Клавка там уже ждала.
Однажды Макарьевна заявилась ко мне, села чай пить. И завела:
— Есть, — говорит, — красоточка моя, один мужчина, очень замечательный. Не какой-нибудь, а начальник. Нотариус мне говорил об нем. — И так далее.
Догадалась я, в чем дело.
— Иди, иди, тетя, — говорю.
И выпроводила.
Никого не надо было… Нашла Васину могилку на кладбище, оградку заказала.
Так еще год прожила. Вдруг и Сережка домой вернулся.
Покуда служил, ни одного письма не прислал! Погулял он неделю. Разделили наследство. Собрался он ехать.
— Да скажи хоть, — говорю, — куда едешь? Как жить думаешь? Сестра я тебе или нет?
Он ухмыляется.
— Поеду, — говорит, — на восток. Все мои кореши там. Прощай, сестра любезная, может, больше не
