Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
— Здесь своя заправа. — Голос Акима Ивановича прозвучал заносчиво. — У обера, да и у мастера в нашем цехе руки завсегда должны быть свободные, чтоб в любую минуту подсобить мог. Рамки со стеклом только начальство носит. Поглядел, спрятал и пошел.
Аким, сын Ивана, сразу понравился Николаю. Держался он с достоинством, как человек, знающий себе цену, и не прятал иронического любопытства в широко поставленных глазах.
Николай поздоровался с остальными печевыми. Сталевар произвел на него странное впечатление. Худосочный, жердистый, меланхолически-задумчивый, как будто решал головоломную задачу. Фамилию свою не назвал, но руку пожал с такой силой, что, будь Николай послабее, пальцы у него хрустнули бы.
— Вячеслав Чечулин, — исправил оплошность сталевара обер-мастер.
Николай не смог сдержать улыбки. Только с тремя мужчинами познакомился он в Чермызе — и все три Чечулины. Поинтересовался:
— Где вы насобирали их столько, Чечулиных?
— Кто говорит — от одного большого рода поселок пошел, а я так думаю, фантазии у праотцев оказалось маловато, — ответствовал Аким Иванович.
— А по отчеству как вас, Вячеслав?
И опять же за неторопливого сталевара ответил обермастер:
— Нас всех тут по именам гоняют. Да и неудобно по отчеству называть, а дураком обзывать…
— В нашем цехе тысяча сто человек работало, однако ж…
— И всех по отчеству? — В голосе обер-мастера скользнуло недоверие.
— Всех нет, но ведущих…
— Тогда — Евдокимович.
Аким Иванович приказал снова достать пробу.
Подручный налил металл в стаканчик, вытряхнул из него еще красный слиточек и побежал отковать плюшку. Легко заухал маленький пневматический молот, и вскоре с согнутой пополам плюшкой подручный вернулся к обер-мастеру. Аким Иванович мельком взглянул на нее, протянул Балатьеву.
— Ну как, можно пускать?
Это был экзамен, экзамен прилюдный. В сонных глазах меланхолического сталевара отразилось лукавое ожидание — посмотрим-де, что ты за спец, а подручные — те ждали ответа новоиспеченного начальника с нескрываемым любопытством.
— По анализу можно, — уверенно ответил Балатьев. — Углерода семь-восемь сотых процента, края ровные — серы мало, согнулась без трещины — фосфор в норме. А по теплу не знаю. Для наших печей перегрета, но у нас слиток семь тонн, а у вас двести килограммов. День-два приглядеться нужно. Вы после отпуска тоже небось денек-другой приглядываетесь, а?
Аким Иванович явно смутился, поймав на себе насмешливые взгляды печевых, — не выгорела проверочка. Набрав полную грудь воздуха, зычно крикнул:
— Шомпол!
Шестеро подручных дружно подняли с площадки длинный, толщиной в руку металлический стержень, ввели его через завалочное окно в печь и стали дружно бить в заднюю стенку, нащупывая отверстие.
Уже пот потек с их лиц, уже на тех, кто стоял ближе к печи, задымилась одежда, уже изогнулся раскалившийся стержень, а в отверстие попасть не удавалось.
Но вот за печью взвились клубы пламени вперемешку с бурой пылью, и сталь наконец вырвалась наружу.
— Пошли на заднюю площадку, — предложил обер Балатьеву.
То, что увидел здесь Николай, окончательно добило его. Даже в известных ему самых старых цехах не встречал он столь убогого оборудования. Все оно состояло из двух передвижных паровых кранов, вертевшихся вокруг своей оси вместе с нещадно дымившими вертикальными котлами. Ковш, куда по желобу стекала сталь, помещался на подвижном лафете над глубокой канавой, где вплотную друг к другу стояли чугунные формы для принятия стали — изложницы. Их было здесь двести сорок, этих самых изложниц, на каждую плавку. Случись авария, залей, спаяй изложницы — тут и более мощный кран не растащит.
А у канавы соседней печи, отворачивая лицо от нестерпимого жара, рабочий обматывал цепью раскаленные докрасна слитки, чтобы потом кран вытащил их на земляной пол. Египетский труд…
— Вот так и горим здесь… — сокрушенно молвил Аким Иванович. Протянул руку к синему стеклу. — Позвольте?
Прочитав выгравированную на рамке полустершуюся надпись — «Лучшему сталевару Макзавода», посмотрел сквозь стекло на струю стали, аппетитно причмокнул и с подчеркнуто уважительным поклоном вернул восхитивший предмет владельцу.
Николай понял, что не надпись произвела впечатление на обера, а качество стекла — у хорошего мартеновца и стекло должно быть отменное. Это его глаз.
К ним приблизился кривоплечий и колченогий старик, отер сухожильную руку о штанину, как перед рукопожатием, но приложил ее к козырьку кепки-шестиклинки с пуговкой — мода такая пошла.
— Весовщик шихты Ксенофонт Донатович Петров. А вас как величать, товарищ заведующий?
— Николай Сергеевич.
Старательно занеся в потрепанную записную книжку скупые данные, весовщик весело прошелестел, упершись в Балатьева лукавым глазом:
— Вы на моем веку тринадцатый, между протчим.
— Жаль, — отозвался Николай. — Число несчастливое.
Весовщик поочередно сморкнулся из каждой ноздри.
— У нас все числа несчастливые, но это особливо.
— А предыдущие где?
— Есть, что здеся работают, вот и он. — Весовщик кивнул на Акима Ивановича.
— Было, было… — подтвердил тот и, посопев, добавил: — Пять лет в начальниках ходил.
— Большинство сбегло, — продолжал весовщик, прокашлявшись ссохшимся горлом, — троих ушли, двоих посадили. А вот что с вами будет, товарищ заведующий, — белесые глазки из-под белесых же бровей ехидно блеснули, хрипловатый иезуитский смешок рассыпался по площадке, — это я уж потом в свой поминальничек занесу.
— Ладно, ладно, хватит тебе! — залютовал Аким Иванович. — Раскаркался как ворон!
— Ты меня, милой, не сминай, — заартачился Петров. И к Балатьеву: — Звините, может, не так я или не по-грамотному…
— А ну чапай, чапай отсюдова! — Аким Иванович бесцеремонно подтолкнул разохотившегося до разговора болтуна. — Проваливай, черт гнусавый!
Весовщик бросил на обера тусклый взгляд, поддернул штаны, натянул на лоб кепчонку и, сильно припадая на левую ногу, заковылял по площадке.
Николай посмотрел ему вслед.
— Что за человек?
— А, так себе. Чесотка у него на языке. Только и ищет, кого бы поддеть, чьи бы косточки перебрать, что бы этакое гаденькое подбросить. — Аким Иванович зло сплюнул.
— А где его так искорежило?
— Злой от природы, от злости и пострадал, — без всякого сочувствия стал рассказывать обер. — Коногоном свою жизнь начал, да чуть ее и не закончил. Стеганул лошадь кнутом по глазам, та расстервенилась — да на него. И изуродовала, как бог черепаху. Кстати, вы лошадей остерегайтесь, особливо вороную. Работает как черт, а зла — как два черта.
Мрачная статистика, касающаяся начальников цеха, заставила Николая призадуматься. Ничего себе цех, где никто не завершил благополучно свою деятельность. А ведь наверняка среди них были и стоящие. Так в чем же причина?
— А Дранников где? — поинтересовался он.
— В отпуск директор пустил.
— Но… полагается сдать цех.
Ухмыльнувшись, Аким Иванович ответил, не скрыв сочувствия к Дранникову:
— Надоело ему, по-честному говоря, сдавать и снова принимать. Раз шесть, почитай, так было.
«Значит,
