Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Он опять засмеялся заразительно, а Евстафию Евтихиевичу от этого не стало веселее. Рассказ этот он слышал много раз, к тому же слово в слово.
— Нет, сегодня не доведется позировать, Василий Филиппыч. Я не в форме, — сказал он.
— Эх, батенька, что это с вами? Мерихлюндия напала? Извольте объяснить и на проклятые вопросы дать ответы мне прямые. Приготовимся, сударь… Жду… Садись, и баста!
— Посуди сам, Василий Филиппыч. Сегодня ученики меня прямо заплевали в буквальном смысле. И не знаю, что делать. Иван Дмитриевич каждый день новшества вводит. Он на помочах у этого гения — Петеркина… Спектакли, доклады, выставки… «Программы должны пополняться краеведческим содержанием…» А так как в городе все — кустари, то в классах висят замки, ножницы и вилки… Этот «общественно необходимый труд» у всех на устах… А все сводится на бестолковое гулянье по мастерским, в которых ученики всем надоели… Тоска зеленая, братец.
— А вы не противничайте, вот что. Не привередничайте, и все пойдет как по маслу. Беспокойствие на земле только от одного непокорства. Пошлость неуязвима. Я сам ужасно вольнодумствовал в молодости. И от этого много было на душе зряшной тревоги. Тогда многие были в партиях. И мне казалось, что я один как-то на отшибе. Вот и говорю директору: «Мне бы в партию вступить, ваше превосходительство». — «В какую партию? С ума сошли?» — «Которая, говорю, самая наипорядочная». — «Нет, говорит, наипорядочных партий. Все трепачи и карьеристы». Ну я и остался беспартийным благодаря богу. Вот и сейчас у меня все гладко. А почему? Не строптивничаю.
— Да ведь плюются же.
— А вы утритесь. В Галилея плевали, Сократа помоями обливали. Гуса на огне сжигали, Лавуазье на веревке по улицам водили. А вы что за птица? Плюнуть — дело нетрудное. Выпустить слюну и бешеная собака умеет. Принимайте-ка позу Франциска Ассизского, и делу конец…
— Нет уж, Василий Филиппович, не до шуток, в другой раз как-нибудь. Лучше погреемся на солнышке или попьем натурального чаю.
Василий Филиппович с преувеличенным возмущением воскликнул:
— Как это досадно, батенька, когда человек весь состоит из причуд. Вишь заартачился, как беременная бабенка.
Из учителей города Василий Филиппович был самым обеспеченным. Его завалили заказами на портреты. Особенно на портреты дам, которых он изображал с алой розой на груди или с пионом в руке на пышном фоне Оки и синего, как ситец, неба. Эти портреты приукрашенных жен купцов и мастеровых в кричащих пунцовых и муаровых платьях висели в каждом домике города. Писал он их в гладкой манере, тщательно моделируя каждую складку на подоле, каждую пуговицу на пиджаке, однако избегал на лицах заказчиц малейшей неприятной подробности: пупырышки, бородавки; улучшал выражение глаз, цвет кожи и вставлял в уши воображаемые серьги, вешал монисто на грудь — и все для требуемой заказчицами привлекательности. Всем женщинам хотелось видеть себя так заметно приукрашенными. Поэтому все они говорили: «Он пишет так натурально, хлеще Репина, лучше всех на свете».
Когда-то после академии назначенный в кадетский корпус учителем рисования, Василий Филиппович таил в себе надежду скопить деньжонок и уехать в Италию «приобщиться к шедеврам» и потом «покорить мир своими творениями». И сперва смело начал писать портрет купца Портянкина Федула Лукича, скупщика металлических изделий, самого богатого в городе и знатного. Писал он долго, изнурительно, а когда окончил, Федул Лукич созвал всю родню, чтобы обсудить заказ и расплатиться.
Все нашли, что слишком редки волосы на голове, даже заметна проплешина, которую Федул Лукич тщательно скрывал, и что совсем прескверен сизый нос.
— Ненатурально. Федул Лукич красивше, — был общий голос родни. Сам Федул Лукич отметил, что на пиджаке не того фасона пуговица. Он сморщился, точно от боли, и сказал художнику:
— Эй ты, сопля! Не сумел мне потрафить, не пеняй. Эту образину и на стену вешать зазорно, а не то что в наследство детям оставлять. Эфто, братец, насмешка, таким пугалом меня изобразить… Я тебе в морду не дам, потому ты — ученый, а я степенный человек, рассудил мирно. Возьми эту мазню себе и на нее любуйся. А денег я тебе дам на краски. Не обижайся, любезный, по заслугам и отдарок. До свиданьица.
Василий Филиппович посылал портрет Портянкина на выставки, его охотно разглядывали и даже отметили в прессе. Но горожане все-таки в конце концов победили в художнике художника. «Успех» неожиданно подстерег его, как гоголевского Чарткова. Василий Филиппович женился, нужны были деньги на свадьбу, и он начал писать портреты такими, какие нравились купчихам: с цветочками, в приукрашенном наряде по моде и с бонбоньерочными лицами. Мужчин он изображал в кабинетах с книжками, во фраках, хотя личных библиотек никто не имел и во фраках не ходил. Такие портреты заказчикам очень нравились. И только Евстафий Евтихиевич сказал правду и тем привязал художника к себе навсегда.
— Глупость в людях видна сразу, но особенно тогда, когда она, по словам Пушкина, что-нибудь похвалит. Почитай, брат, Гоголя «Портрет». Это про тебя написано. И не сердись.
Василий Филиппович пришел домой, снял с полки Гоголя, отряхнул с тома пыль (классиков он держал для детей, а сам никогда в них не заглядывал), прочитал эту повесть и просто ошалел от изумления. Гоголь, которого он и в школе считал пустяковым и скучным писателем, специалистом «по хохлацким выдумкам», предстал перед ним как пророк и ясновидец. С той поры он читал только Гоголя… И уже шел сознательно жизненным путем, предсказанным Гоголем: «сделался модным живописцем во всех отношениях». Василий Филиппович не заводил в доме богатой обстановки, не шатался по балам, а построил каменный домик, выучил детей. Но иногда, когда ему становилось тошно от писания модных портретов, он вспоминал о портрете Портянкина, отыскивал его, рассматривал и поражался.
— Неужели это я написал? Какая сила, простота, честность и точность наблюдения. Красочность и полнокровность… Прямота и независимость вкуса… Неужели я? Даже не верится.
Свои ремесленнические изделия он называл мазней, глубоко презирал их и ни один портрет не подписал: на это у него хватило духу. А приятелям говорил:
— Это я пишу для лавочки.
Портрет своего друга Василий Филиппович писал на пробу: осталось ли что-нибудь от молодости? И убедился: ничего не осталось. Художник сбивался на неумолимый шаблон, глаз был уже развращен, дерзость в обращении с материалом абсолютно утеряна.
— Капут! — сказал Василий Филиппыч, кидая в этюдник кисти. — Кто выше всего ставит покой своих близких, тот должен отказаться от творчества. Чехов, Чехов, как он прав, подлец…
Вышли в палисадник, сели за круглый столик, подле грядок со свеклой. За Окою пылал закат. В тучах
