Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Петля затягивается все туже и туже, мой милый. Был в школе один вертопрах — Петеркин этот. Сегодня появился второй. Кажется, еще хлеще. Из этих крикунов: «Задача наших дней — радикально реорганизовать воспитание кадров, внедрить комплексный метод, политехницизм, метод проектов…» Боже мой! Ведь никто же ясно не знает содержания этих слов. Бесконечная болтовня и судорога заседаний…
— Голубчик, те, кто дает указания, что-нибудь ведь смыслят?
— Никто! Ничего! Дорогой мой, весьма опасно быть правым в тех вопросах, в которых не правы всесильные мира сего.
— Странно. Странно, — шептал Каншин. — Пишут книжки. Выходят газеты, журналы… Проходят совещания. На них что-то надо выяснять, обсуждать, узнавать…
— Все опьянели, машут руками и кричат, а слушать некому. Сутолока, попреки, обиды, и, кто прав и кто виноват — разобрать невозможно. Как и чему учить — никто не знает. Есть программы — принаряженная глупость, но нет для выполнения их учебных пособий… Библиотека свалена в погреб: она, видите ли, со старым правописанием, вредоносна… Столпотворение вавилонское! Но все экспериментируют, отчаянно и смело. Прошлой осенью мы вырастили грядку моркови и целый семестр изучали ее. Математик подсчитывал, сколько морковин сняли с гряды и сколько снял бы весь город. Биолог рассматривал строение моркови и ботвы; учитель рисования ее срисовывал классом, я водил на базар учеников, записывали цены на морковь, учительница русского языка задала сочинение о пользе моркови в крестьянском хозяйстве. Это все входило в так называемый комплекс «Деревня»… Сам метод называется комплексным…
— Комплекс? Значит, теперь и изучают все коллективно и сразу целыми комплексами? Что ж, это по их доктрине — во всем классовый подход. Это — последовательно. Комплекс.
— Да, батенька мой… Комплексами. А обычные уроки наш Песталоцци, бишь Петеркин, называет мертвечиной… пережитком капитализма.
— Страх энергичны эти Петеркины… Везде преуспевают, всегда впереди. Толкаются и всех приводят в движение. Удивляюсь я их энергии.
— Как вы наивны, друг мой. Это ловкачество, ни больше. Но ему в конце концов никогда не бывать впереди. Рано ли, поздно ли истина восторжествует, ее нельзя посадить на цепь, запретить и замолчать…
— Сажали и на цепь.
— Времена Галилея прошли, дорогой. Сейчас двадцатый век, батенька… Светлое будущее не за горами. Оно воссияет.
Каншин поморщился:
— Светлое будущее… Какой жаргон, простите, Евстафий Евтихиевич, ведь вы человек со вкусом. Каждая эпоха видела в этом пресловутом будущем избавление ото всех зол: вот наступит золотой век, вот человек поумнеет и подобреет. Но проходит столетие и приносит еще большее зло. Тогда приход золотого века отодвигается теоретиками еще на столетие вперед, и все повторяется. Во все времена люди отворачивались от друзей, которых постигала кара. Получивший от вышестоящих удар всегда был виноват. Запомни, мой друг, мы на дороге к еще большим и, может быть, неисчислимым бедствиям. — Ох уж эти мне немецкие выдумки… — продолжил он спустя минуту. — Комплекс тревог Фрейда да гибель цивилизации, по Шпенглеру, — какой вздор. Просто они напуганы революцией, голубчик… Вы — тоже…
Каншин из «бывших», местный ссыльный, когда-то заседал в последней Государственной думе. Теперь его жена давала в городе уроки иностранных языков, а он состоял при ней в качестве домохозяйки: варил обед, ходил на базар, мыл посуду, помогал и Афонскому, у которого снимал квартиру в доме. Высланные из столиц избирали себе этот городок в качестве местожительства по понятным причинам: в нем жизнь была дешевая и тихая, много свободных квартир, свежий воздух и на редкость красивое местоположение на Оке. Все мастеровые и служащие в городе имели свои уютные домишки с палисадниками, садиками и огородами и охотно сдавали комнаты. Каншин — высокий, сухой и чопорный старик с выправкой военного. Когда-то он был красив, изящен, остроумен. На балах у вельмож пленял всех дам на возрасте. Но теперь намеренно ходил в обносках, чтобы стушевываться в толпе, жить незаметно, как все.
Евстафий Евтихиевич любил с ним беседовать по душам, потому что оба они много ездили по заграницам, много видали и читали, и беседы эти учителя очень успокаивали. Но сегодня и постоялец раздражал его наивными суждениями о современной жизни. Евстафий Евтихиевич отослал Каншина от себя и целиком предался грустным размышлениям.
Сегодня непреодолимые мысли особенно мешали его спокойствию. Теперь ему казалось все происшедшее подозрительным и не случайным. И то, что ученики его встретили так жестоко, и то, что Иван Дмитриевич был, против обыкновения, настойчив, и то, что новый учитель — Пахарев как-то сурово отмалчивался. Известно: новая метла чисто метет; опять начнется фантастическое движение вперед спиною… трудно дотянуть до конца жизни без тревог.
За перегородкой завозилась больная тетка. Она лежала третий год, разбитая параличом. И он за ней терпеливо и внимательно ухаживал. И на этот раз дал лекарство, поправил постель, стараясь иметь бодрый вид. Он отворил окно, чтобы освежиться. Вдоль палисадника шел к нему учитель рисования, Василий Филиппович. Он нес в руке свою неоконченную картину и этюдник, на плече мольберт. Однажды художник склонил Евстафия Евтихиевича ему позировать.
— Ты последняя латынь на земле, — говорил Василий Филиппович, — надо бы тебя как следует увековечить. — Хотя он приятеля увековечивал не в первый раз.
На этот случай было задумано «широкое полотно». Но позировать сегодня было делом неподходящим. И все-таки Евстафий Евтихиевич был рад приятелю, неугомонная болтовня которого в прочее время очень его тяготила.
Увидя Евстафия Евтихиевича в окне, художник закричал своим притворно-сердитым голосом:
— Нет, батенька, не отвертишься на сей раз. Конченое дело, запечатлеем мы вас во цвете лет и таланта. Сам Илья Ефимыч позавидует.
Он залился тихим заражающим смехом и осторожно стал взбираться на крылечко. Войдя в комнату, пристально оглядел Евстафия Евтихиевича, потом обошел его кругом, не разгружаясь от ноши, и наконец облегченно вздохнул:
— Слава Христу и деве Марии. Остался ты в первобытном состоянии. Я думал, прихорашиваться будешь. Мне Илья Ефимыч такой случай рассказывал: понравился ему один студент. Волосищи — копна, рожица — чистого разбойника, бородища — помело. Ну, стало быть, Илье находка. «Вот, говорит, тип пьяного забулдыги и неуча. Национальный расейский шалопай, лучше не придумать». Прельстился и позвал его к себе: «Сделайте милость, придите, говорит, я малевать вас буду». И вот утром, представьте себе, приходит к нему этот студиозус, причесанный, побритый и в новом сатиновом галстуке, прямо пижон с бонбоньерки. Илья ну прямо завыл от огорчения: «Ограбили вы меня, сукин сын, зарезали без ножа… Ведь таким вы мне и нужны-то, как пятая нога собаке». И в страшном гневе прогнал его. Горяч и буен был страсть. Но я избавлен от этих мер, слава богу. У нас все в порядке. Вы — подлинный дикарь. Великолепно!
