Неисправимые - Наталья Деомидовна Парыгина
— Виноваты многие. А спросить не с кого. Если токарь загоняет в брак деталь, он оплачивает ошибку из своего кармана. А когда учитель работает без души, плохо воспитывает ребят, то этого часто не замечают. А если и заметят, всегда почти находятся причины для оправдания.
— Да, учителя во многом бывают виноваты, — соглашается Мария Михайловна. — Теперь, когда у меня много свободного времени, я часто думаю об этом. Но, знаете, трудно нам. В классе тридцать пять — сорок человек. И каждого нужно знать так же, как своих детей. Просто времени на это не хватает, да и сил. Подготовка к урокам, тетради, педсоветы, общественная работа… Все-таки сорок человек — очень много. Я думаю, в будущем, когда мы станем богаче, классы будут меньше. Пятнадцать или двадцать человек. Вот тогда бы мы могли следить за детьми не только в школе, но и дома. По-настоящему следить, а не так, как сейчас. Ведь мы сейчас только в аварийных случаях на дом приходим. Ну, а самих родителей в большинстве случаев в школу не заманишь. Надо бы нам видеться хотя бы раз в неделю. Но, к сожалению, пока это только мечта. Конечно, встречаются среди учителей энтузиасты, но, поверьте, очень трудно…
— Верю.
— Я страшно уставала, особенно в последние годы. Мечтала о пенсии. А теперь тоскую без школы. Каждую ночь снятся уроки. И дни такие длинные. Все домашнее хозяйство на мне: хожу на рынок, готовлю обед, навожу порядок в квартире. Невестка работает, ей некогда. Я и раньше все это делала, но теперь, знаете, эти домашние обязанности кажутся мне почему-то унизительными. И как будто сын и невестка меньше меня уважают. Вероятно, это просто мнительность, но такое у меня ощущение. Придут, разговаривают о заводских делах, какие-то катализаторы, активаторы обсуждают. А я о чем могу говорить? О том, что мясо на базаре подешевело?
— Без работы тяжело. Я целый год не работала по болезни, знаю.
— Вот. А они не понимают, ни сын, ни невестка. «Чего вам, мама? Отдыхайте». Сегодня иду по городу, вижу — объявление: собрание родителей. Как будто школьный звонок услышала, даже вздрогнула. Потом прочла внимательнее. Оказывается, не школа собрание проводит, а милиция. Решила пойти послушать. И знаете, что я подумала… Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь? Поговорить с ребятами, с родителями. Меня ребята слушались. И времени у меня сейчас достаточно…
Она говорила теперь, волнуясь и спеша, точно боялась, что я откажусь от помощи. Я крепко пожала ее руку.
— Конечно, Мария Михайловна. Я рада, что у меня появляется еще один помощник.
— Еще один? Значит у вас уже много помощников?
— Не так много, как хотелось бы, но есть. Домохозяйки, пенсионеры, один бухгалтер, рабочие с завода. Они знают всех ребят в своих кварталах, следят за их поведением на улице, заходят в семьи, беседуют с родителями. Иногда даже собирают родительские собрания для обсуждения какого-нибудь особенного случая. И с учителями они связаны. Настоящие общественные воспитатели.
— Общественные воспитатели?
— Ну да. Так мы их называем.
— Может быть, мне тоже попытаться стать таким общественным воспитателем…
— Очень хорошо. Заходите ко мне завтра, или когда вам будет удобнее. Жду вас.
13
Мария Михайловна исчезает в темной боковой улочке. Дальше я иду одна. С наслаждением вдыхаю прохладный ночной воздух. Глубокое беззвездное небо синеет над головой. Издалека доносится приглушенный свисток паровоза. Из открытого окна долетают обрывки разговора. «Нет, ты уверен, что Олег любит Надю?» «Если бы я не был уверен…» «Это хорошо, правда, Семен?»
Хорошо? Еще бы! Это счастье — когда любят. Но всю глубину этого счастья познаешь лишь тогда, когда его уже нет…
Я уже забываю неизвестного Олега, который любит неизвестную Надю. В сумерках ко мне подходит Андрей, молодой, красивый и застенчивый. Он берет меня за руку и, глядя мне в лицо, говорит: «Вера, милая, будь моей женой».
Позади тарахтит мотоцикл. Видение пропадает. Мотоцикл, ярко сияя электрическим глазом, проносится мимо. Снова тихо. И снова я одна. Хочется есть. У меня, кажется, осталась селедка. Сварю несколько картофелин — это быстро — и поем. Почему люди не гуляют? Такая удивительная погода, а они сидят по домам. Хотя молодежь, должно быть, уже собирается в парке. Надо будет завтра вечером пойти в парк, посмотреть, как там ведут себя мальчишки. Ну, вот и мой переулок. Еще квартал — и дома.
Я повертываю за угол и едва не вскрикиваю от испуга. Хочу сделать шаг назад, но ноги подкашиваются от внезапной слабости. Что это? По темному переулку движется мне навстречу совершенно необычная в этот поздний час похоронная процессия.
Покойника несут на плечах и почему-то без гроба. Укрытые простыней страшно торчат выставленные вперед ступни. И эта плавно движущаяся процессия, и торчащие ступни, и мгла, и тишина — все это было до того жутко, что на несколько мгновений я оцепенела, Но, немного овладев собою, начала смутно осмысливать неестественность события. Преодолевая все еще не покинувший меня страх, я шагнула навстречу процессии.
В темноте трудно понять, кто движется мне навстречу, но фигуры людей кажутся до странности несолидными. И вдруг мелькает догадка: мальчишки. Мальчишки решили разыграть меня. Чем ближе подхожу, тем больше это подозрение переходит в уверенность, И вот я уже рядом. Беру простыню за угол и сдергиваю ее с «покойника».
Человек лежит все так же неподвижно, вытянувшись, и процессия не замедляет шага. Все молчат. У меня по спине ползет противный холодок. И вдруг кто-то приглушенно хихикнул. Так хихикать может только смешливый Сережа Кочин по прозвищу Штырек.
— Довольно! — рассердившись больше на себя за свой дурацкий страх, чем на мальчишек, кричу я.
«Покойник» зашевелился и спрыгнул на землю. Я узнала Колю Рагозина. Провожающие теперь уже дружно засмеялись, Штырек зазвенел громче всех.
— Воскрес? — строго спросила я Рагозина. — Теперь пойдем со мной.
— Мы тоже пойдем, — закричали мальчишки. — Всех ведите!
Кажется, они не разгадали моего страха. А теперь сами трусят.
— Со мной пойдет Коля Рагозин. А остальные немедленно отправляйтесь спать.
— Идите, — говорит Рагозин, чтобы сохранить видимость власти.
Некоторое время мальчишки еще сопровождают нас, потом рассеиваются. Мы остаемся вдвоем.
— Значит,
