Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
Уж лучше бы она не заглядывала туда. Бедная женщина так и села на пороге. Мешок с ячменем так же, как и кувшин и серп, стоял на своем месте. «Вабабай! — воскликнула мать, ударяя себя но коленям. — Свет моих очей, неужели ты что-нибудь сделала с собой?» И она вспомнила, какой грустной была ее дочь, когда ей примеряли зеленое свадебное платье — хабало. Надо сказать, что в этом ауле зеленый цвет считали цветом счастья. И потому в зеленое и заворачивали новорожденного, и наряжали невесту. Даже покойника хоронили в зеленом саване, видимо считая, что в лучший мир, где не будет ни бедняков, ни богачей, он должен войти в одеянии цвета летней земли.
Но, с другой стороны, какая невеста не грустит перед свадьбой? А с чего бы Зарифат накладывать на себя руки? Мать с отцом души в ней не чают. Братья за нее — в огонь и в воду! Жених — из старинного, уважаемого рода.
Мать Зарифат обежала всех ее подруг, по дочери нигде не было. И когда, подходя к своим воротам с бьющимся, отяжелевшим сердцем, с тайной надеждой: а вдруг дочь уже дома, она увидела незнакомых старцев, сердце ее оборвалось, явственно почуяв беду. Окаменевшая, не в силах произнести ни слова, остановилась она перед ними.
— Здравствуй, сестра наша по вере, — обратился к ней самый седой и дряхлый старик. — Дома ли почтенный Гаджикули? Мы из аула Струна. Пришли к нему по делу.
— Здравствуйте, братья! Проходите! Мы рады вам, — невнятно залепетала она. Но быстро взяла себя в руки и машинально произнесла те слова, которые всегда говорились в таких случаях: — Пусть минует нас такой день, когда гости будут обходить наш дом. А Гаджикули в лудильне. Сколько сыновья ругают его: пора тебе, отец, сидеть на молитвенном коврике и перебирать четки, а он… — И она вздохнула, а про себя подумала: «Ох, недоброе дело привело вас сюда в столь ранний час. Что же ты натворила, дочка? Слава аллаху, если умерла — бог дал, бог и взял. Хуже, если из-за тебя надет позор на весь наш род».
— Лучше бы, сестра наша по вере, ты позвала Гаджикули домой, — сказал первый старец.
— Заходите, братья почтенные! — И хозяйка пропустила гостей вперед. Ведь позволить себе идти впереди мужчин могла только женщина, носившая в утробе дитя.
Усадив гостей на трехногие табуретки, она отправилась за мужем. И пока спускалась по лестнице, казалось ей, что ступеньки, как живые, качаются во все стороны.
Когда же она подошла к лудильне, силы и вовсе оставили ее, и бедная женщина никак не решалась войти, а войдя, сообщить мужу о нежданных гостях.
Однако Гаджикули отнесся к ее словам спокойно — мало ли приходит к нему людей из разных аулов. И только когда жена с дрожью в голосе сказала, что все это почтенные старцы и что она видит их впервые, Гаджикули, почуяв недоброе, застыл со щипцами в руках.
— Сыновья никуда не уезжали? — спросил он, наморщив лоб.
— Нет, — покачала головой жена, и всю ее сковал липкий страх, что вот сейчас он спросит о дочери.
— А дочь? — И его редкие брови с двумя-тремя седыми волосками поползли вверх.
— Ее… ее… не-е знаю, — пролепетала бедная женщина.
Гаджикули опустился на бревно, которое всю жизнь служило ему стулом. Он снял папаху и сложил ее вдвое на колене, надел и снова снял. Жена замерла, хорошо зная, что этот жест выражает у него сильное волнение. Однако он не сказал ни слова.
К гостям Гаджикули вышел спокойным, полным достоинства.
— Асаламалейкум, гости дорогие, пусть ваши ноги, что ступали по моему полу, на том свете проложат себе дорогу в рай.
— Ваалейкум салам, Гаджикули! — поднялись ему навстречу старцы. — Желаем и тебе райский уголок на том свете. А на этом пусть все твои близкие доживут до твоего возраста.
Хотя старики не спеша обменивались приветственными словами, по каким-то неуловимым приметам Гаджикули понял, что в дом его пришла беда.
На секунду он потерял власть над собой и, забыв о приличии, первым сел на табуретку.
— Мы к тебе по делу, почтенный Гаджикули! — сказал старейшина рода и выразительно взглянул на его жену, которая стояла на пороге, скрестив руки, и смотрела на него со страхом.
Поняв этот взгляд, горянка тут же вышла из комнаты. Но все-таки она не ушла совсем, а приникла к окошку — тогда еще стекол не было и окна закрывали ставнями.
— Почет твоей голове, Гаджикули, — услышала она слова старейшины. — Ты умудрен жизнью и знаешь — не всегда солнце греет вершину, бывает, что и град ее бьет. Поверь, нам легче было бы проглотить вот эту гору, чем идти к тебе с таким делом, но… Притоки не всегда подвластны реке. — И мать Зарифат увидела, как он протянул мужу кожаную веревку с двумя узелками.
Гаджикули, как и там, в лудильне, снял папаху и сложил ее вдвое на колене, снова надел и снова снял. И только потом принял из рук старца веревку. Но рука его дрожала, и веревка упала на пол.
— Что случилось? — воскликнул он, теряя власть над собой.
И тут выступил вперед Шамсудин.
— Мой сын украл твою дочь, — проговорил он, опуская голову. — Лучше бы мне лечь в сырую землю, чем дожить до такого дня.
— Зарифат! — и Гаджикули, вскочив с табуретки, положил руку на рукоятку кинжала.
Так была нарушена мирная жизнь сразу в двух аулах. В лудильнях погас огонь. В саклях не разжигали очага. В лугах не пасли скот. На полях не сеяли ячменя, на мельницах не молотили зерна.
Жители обоих аулов ждали решения старейшин из аула Загадка. Несколько дней и ночей совещались мудрые старцы и наконец вынесли решение. Оно было непреклонным: струнчане должны немедленно вернуть Зарифат, иначе — смертельная война между двумя аулами, война не на жизнь, а на смерть.
Но отдать Зарифат — это значит погубить ее. Не пройдет и получаса, как на ее юном теле появятся восемь кинжальных ран, начиная с удара отца и кончая младшим братом. Ведь кость, которую нюхала собака, не положишь на стол перед порядочными людьми. Кроме того, вернуть Зарифат можно только через труп Абдуллы.
Но даже если бы оба аула
