Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева
…Прошло много лет. Потускнела, стерлась вражда между аулами. У семи родников в погожий день лета и в зимнюю непогодь можно встретить уже постаревшую женщину, молча и скорбно смотрящую в их прозрачную незатихающую струю. Но, находя в роднике свое отражение, отмечая по нему быстролетящие годы, она никогда больше не видела тонко звенящих струн, протянувшихся от родников к небу. То ли глаза ее ослепли от слез, то ли ослабли от времени. А может быть, струны эти видны только влюбленным…
III
ТРОПИНКА АХМАДИ
— Вай, вай, мой сын ничего не хочет знать, кроме своей работы. И жена попалась такая же! Словно две капли воды, зачерпнутой одной черпалкой из одного родника. Оба так и рвутся из дома. Все нормальные родители заботятся о своих детях. А они?.. Лишь бы родить да бросить в подол бабушке. А что бабушка? Разве бабушка может помочь внуку поступить в институт? Вот бедный ребенок и поехал сам на свой страх и риск. Мечтал вернуться художником, мечтал нарисовать всех людей аула, всех до единого. Мечтал украсить портретами героев колхозный клуб. Вай, вай, голова разламывается, как подумаю, сколько хотел сделать мой бедный внук! А не сделал. И все из-за своих беспечных родителей. Не обидно было бы, если бы он не умел рисовать. Или умел, но чуть хуже. А он? Да положи рядом со мной его рисунок, что он рисовал с меня, и вы скажете: «Здравствуй, Аминат», не мне, а картине, срисованной с меня. Потому что она, эта картина, больше похожа на меня, чем я сама. И это так же верно, как то, что я, Аминат, бабушка своего внука Машида. Клянусь именем моего единственного сына Ахмади! А как он нарисовал петуха! Петух у него поет громче, чем на самом деле. Ягненок у него блеет, а птица летит… А какой-то подлец из зависти поставил ему двойку. Разве не обидно! И за что?! За тень!
— Эй, жена! — крикнул Ахмади. — Мать идет, узнаю ее монолог…
С тех пор как Ахмади вернулся с войны слепым, его слух настолько обострился, что он мог бы извещать аульчан о прибытии самолета, только что поднявшегося со взлетной площадки в Махачкале.
Когда они с Аймисей проходили по узкой горной тропинке, он говорил: «Посторонись, дай дорогу ослику, нагруженному поклажей».
И Аймисей начинала раскладывать еду на камне, потому что знала — до того времени, когда из-за поворота покажутся длинные ослиные уши и два «горба» поклажи, они вполне успеют пообедать.
Вот и сейчас, взгромоздившись на кирпичную кладку, Аймисей увидела вдали на пыльной дороге маленькую черную точку, которая, правда, приближалась к ним со скоростью метеорита, еще не достигшего земли, но грозящего вот-вот удариться о ее твердую поверхность. Впечатление это усиливалось тем, что Аминат, спеша, почти не касалась ногами земли.
Аймисей уже узнавала ее широкое черное платье, которое она одной рукой придерживала за подол, чтобы не загребать пыль. Другой рукой старуха размахивала, как крылом, помогая движению.
Подбежав к кирпичному каркасу будущего Дома культуры и увидев наверху сына и невестку, Аминат вспыхнула, словно очаг, в который подбросили сухие кизяки:
— Сидят как ни в чем не бывало и перекладывают свои кирпичики! О бедный Машид, о мой несчастный внук, за что, за какие грехи тебе достались такие родители! — и Аминат, сорвав с головы платок, стала совершать движения, напоминающие ощипывание курицы, перед тем как бросить ее в кипящий котел. Однако при этом ни один волос не упал с ее головы.
— Можно подумать, — причитала она, — что мой внук, а ваш сын Машид не веточка с вашего дерева, а соломинка, которую ветер случайно занес на ваш двор. Как вы можете сидеть здесь, когда ваш сын вернулся домой, словно бурдюк, из которого вытекло все вино?!
— Что же вы предлагаете, мама? — спросила невестка.
— Как что! — удивилась Аминат. — И ты еще спрашиваешь меня — что?! Надо ехать к этому учителю и сказать ему, кто он такой!
— Ты, как всегда, права, мать! — сказал Ахмади, на прерывая своей работы. Он никогда не спорил и не пререкался с матерью и на все ее крики отвечал одинаково.
Но слова его на этот раз не возымели того действия, которое оказывает ведро воды, выплеснутое на разгоревшееся пламя.
— Что же это получается, — еще больше рассердилась Аминат, — я всегда права, а вы ничего не делаете по моему совету. — И добавила жалобно: — И внук Патасултан, и внучка Хатимат, и правнук Маседу — все поступили. А ваш сын провалился. И было бы из-за чего! А то из-за тени!
— Вот пускай и научится рисовать тень, — беспечно ответила Аймисей.
Но ее слова повлекли только новый взрыв гнева:
— Мусульмане, вы слышите, как спокойно она это говорит! Да в будущем году он должен быть уже на втором курсе.
— Что же теперь делать, — возразила Аймисей. — Не в пропасть же прыгать!
Аминат, видя, что ни невестка, ни сын не собираются ничего предпринимать, пришла в совершенную ярость.
— Вай, сын мой, — закричала она, пытаясь вскарабкаться на кладку, чтобы быть ближе к сыну, — езжай в город и как можно скорее! Да надень все свои ордена! Не для того же они тебе даны, чтобы лежали в ларе.
— Уже поздно, мама, но мы подумаем, узнаем… — уклончиво ответила за мужа Аймисей.
— Ну хорошо же! — угрожающе проговорила Аминат и, мгновенно соскользнув с кладки, побежала по тропинке легче перышка, уносимого ветром.
Когда старуха ушла, супруги заспорили между собой.
— Если у него есть талант, он все равно пробьется, не сегодня, так завтра, — сказал муж.
— Его возьмут в армию, — сказала жена.
— Вот и хорошо. Армия сделает из него мужчину. А то… ветер у него в башке, — сказал муж.
— А у кого это в семнадцать лет не гулял в голове ветер! Не нравится мне, когда отцы с позиции своего возраста и опыта смотрят на сыновей, — сказала жена.
— Каждый человек должен своим горбом заработать право на жизнь, — сказал муж.
— А я вовсе не хочу, чтобы мой сын стал горбатым, — сказала жена.
— Это вы с бабушкой его разбаловали. Да еще вбили ему в голову, что он талант, — сказал муж.
— А я так горжусь тем, что у моего сына талант. Талант — это счастье, — сказала жена.
Неизвестно, долго ли еще продолжался бы их спор и чем бы он кончился, но Ахмади вдруг вскинул голову и, склонив ее набок, замер, прислушиваясь, как орел, почуявший добычу.
— Самолет, — наконец сказал он. — Видно,
