Николай Батурин - Король Королевской избушки
Эвенк вовсю борется со своим языком и выигрывает по очкам. Он догадывается, что с другом за это время что-то произошло. Обостренная интуиция редко обманывает лесного человека. Тот разувается, и эвенк, разостлав свой мешок, начинает его расшнуровывать. Мешок пахнет псиной и махоркой, но это в порядке вещей.
Расшнуровав унты, эвенк машет рукой и лезет прямо в унтах в свою переносную квартиру, откуда он когда-то несправедливо выставил своих престарелых собак.
Эвенк уже почти залез в мешок, и тут из кармана его кителя сверкнуло бутылочное горлышко.
— Я вижу, ты себя должен напичкать до отказа, чтобы не было этого проклятого чувства пустоты.
— Ага… Только это, что ты сказал, совсем на тебя не похоже, — сомневается эвенк в подлинности сказанного.
— Верно, не похоже, — сознается он. — Так говаривал один человек, когда дело доходило до выпивки.
— И часто ему приходилось так говорить?
— Ну, насколько часто это случается с мужиками.
— Да-а, — кивает эвенк, — хорошо, что в тайге это редко случается. — Он тянет свою с виду хрупкую руку за кружкой. И натыкается на колючий взгляд друга. Эвенк успокаивающе поднимает руку: — Эта малость мокрая. Да я немножко… Это я на утро, для разогреву, до того как костер разведем.
Он отталкивает протянутую эвенком кружку:
— Я потом — глотну разок.
— За что выпьем? — спрашивает эвенк.
— Выпьем за того, кто есть Никто. У него здоровье, должно быть, неважное.
Они пьют по очереди — один охотник, другой охотник — за здоровье третьего, который по стечению обстоятельств охотником не был.
Кружка летит по большой дуге, подальше, чтоб не было соблазна.
— Утром, боюсь, не так-то просто будет встать, — говорит он.
— Если мы не уснем, не надо будет и вставать, — додумывается эвенк.
— Это, пожалуй, выход, — соглашается он.
— И правда выход… Все равно человек во сне живет столько же, сколько и наяву.
— Я тоже предпочитаю сны наяву.
Они лежат на спине. Эвенк в спальном мешке, он на мешке. Его мешок отсырел внутри. Обветшалое короткое солдатское одеяло — это все, чем он укрыт.
— Если у тебя слишком длинные ноги, это значит — ты вырос из вещей, — сожалеет он.
Эвенк, наблюдавший за его единоборством с одеялом, говорит:
— У человека всегда так, как с этим одеялом: спрячешь голову — ноги голые, или наоборот.
— Кажется, без этого не обойтись, — соглашается он.
Над рекой ходит седой туман с развевающимися полами. Тот, кто до старости так же тихо бредет по дороге, где и следов не остается, никогда не познает своего пути. К чему такой путь, если твои ноги не чувствуют тяжести земли?
Ночь одела березы монахинями…
Оба охотника лежат, каждый беседуя сам с собой. Безмолвие не означает молчания. И то, что сейчас происходит, отнюдь не молчание.
Сумрачное небо, и стремление звезд его просветлить. Луна — как заиндевелый соболь, свернувшийся клубком.
— Это не звезды, а костры предков, что там мерцают, — высказывается эвенк, будто возражая кому-то. Оно и понятно — ведь и он видит: сумрачное небо, и стремление звезд его просветлить, и луна как заиндевелый соболь, свернувшийся клубком.
Он знает, что добавить к словам эвенка:
— От моряков прошлых веков, чьи корабли носили более звучные названия, чем моря, идет поверье, будто каждая звезда означает жизнь погибшего моряка.
Эвенк разглядывает вихрящиеся рои звезд.
— Кажется, еще один шторм посильнее, и им там не хватит места.
Высокой дугой, будто взмах штормового фонаря, падает звезда.
— Смотри-ка, — говорит эвенк, — звезда падает.
— Всегда-то она упадет раньше, чем пропадут сомненья: неужто чьи-то желания так непозволительно легко сбываются?
— Э-э, да что там сомневаться, — говорит Тавим уверенно. — Сказки все это.
— Иногда возникает желание, — говорит он, — для разнообразия поверить в сказку.
— Да, но это все равно что не верить ни во что, — считает эвенк.
— Да, но не всегда желания сбываются, когда веришь в правду, — говорит он в свой черед.
— Тогда, кажется, — находит выход эвенк, — лучше верить в то, что ни то, ни другое.
— В правдоподобные сказки, — говорит он. — В них ты никогда не перестанешь верить.
— Пусть так, — отвечает эвенк, — но к этому я сам пришел.
Ох уж этот эвенк! По-своему искренний в стремлении всегда и везде оставаться самим собой. Но он взял за правило не замечать этого его стремления. Бестактно, но это все же лучше. Он вперяется взглядом в небо, будто небо и звезды важней, чем чье-то стремление оставаться самим собой. А что там рассматривать? Млечный Путь, где космические вьюги взметают звездную пыль, да Большая Медведица, которая пытается укрыться в своей берлоге. Да Стрелец со своим вечно натянутым луком, который он не в силах спустить.
Словом, все небесные на своих местах, вернее, слегка сдвинуты, но это тоже от излишнего старания остаться самим собой.
Звездопад. Падение вниз кувырком — в конце концов надоедает держаться за что-то, будь это хоть само небо. Так что незачем так пристально смотреть наверх, будто в этих мерцающих строчках можно что-то вычитать… И вообще, где можно вычитать такое, о чем еще не написано?
— Звездопад! — говорит он счастливо. Небо высевает звезды. Его рот раскрыт — вдруг да повезет, и среди этого тревожного неведения ты отведаешь, каковы звезды на вкус. — В тайге, в пустыне или в море — лучше всего его наблюдать, — говорит он.
— Море, — повторяет Тавим бесстрастно. Наконец-то нашлось нечто такое, что может и эвенка раскачать. — Море — это та же река, только без берегов.
— Точно! — подтверждает он. — Что-то безбрежное, чему нет границ; серо-зеленое, бесцветное; соленое, как пот; беспокойное, как большой больной зверь; маслянистое, притихшее, как лицо должника. И еще что-то, безмерное, как пустыня или тайга, только менее объяснимое, — одними любимо, другими презираемо, как все, что необъяснимо и чему нет границ.
— Видно, тебе приходилось делить море с землей? — подозревает эвенк.
— Приходилось… А в общем-то мне нравятся реки, по ним можно чего-то достичь.
— Долины Колокольчиков, — говорит эвенк.
— Да, если это назвать Долиной Колокольчиков. Как же еще, конечно, Долиной Колокольчиков. Это желание у меня было до того, как я узнал, где находится эта долина, именно эта, и никакая другая. (Зачем они выбрали именно это дерево? Почему не выбрали дерева поуютнее и покрепче?) Случайное название «Долина Колокольчиков» ничего не меняет.
— Странно, — роняет эвенк, который только чувствует, о чем говорит другой. — Странно, я никогда ничего не желал, но желания мои все равно исполняются.
— У кого как… У меня не все шло так гладко: каждый раз приходилось мне с них начинать. С малых лет — я вырос у большой реки без берегов — я слышал, что если написать тайное желание на песке во время отлива, то прилив унесет его с собой… Ясное дело, что стоит морю выполнить желание какого-то мальчишки.
— Ну и как? — спрашивает эвенк тоном знатока, но все же с некоторым интересом. — Исполнилось?
— В основном исполнилось, — отвечает он. — Водой.
— Вот, как я тебе говорил, так оно и есть, — говорит эвенк с довольным видом проницательного человека. — Бабушка, конечно, хорошее дело, она сказки рассказывает… А ежели и морю это не по силам, кто же тогда справится? Что толку тогда вообще писать?
— Море не виновато. Все дело в почерке. Потом я изменил почерк, и дело пошло на лад.
Этой возможности Тавим не предусмотрел, что с изменением почерка что-то может существенно перемениться. Но как бы там ни было, от этого ему все равно мало пользы — он ведь неграмотный. Нечто совсем другое видится ему: если это правдоподобная сказка, тогда нужно в нее верить.
Костер потрескивает — будто кто-то хрустит пальцами. Стелющееся пламя — как неустойчивый характер, куда ветер, туда и оно. Пантомима теней на траве и кустах.
Собаки лежат вокруг костра: черная рычит во сне — наверное, уцепилась за гачи медведя. Вдруг раздается жалобный визг — ай-ай-ай! — как это можно забыть, что даже во сне задирать медведя лучше издали, чтобы тот тебя и не слышал!
Коричнево-седая лайка эвенка, под старость совсем как щенок, тяжело пыхтит — во сне все так доступно, не нужно никаких усилий.
Танец теней на траве и кустах, таинственный шепот языков пламени — костер. В его тепле дремлют собаки: черная, серо-коричневая, коричнево-седая, грязно-белая, будто снег возле аэродрома; рыжая, с лисьей шерстью, хитро-рыжая.
— Ну как, — спрашивает эвенк о том, что его заботит, — справишься один с таким длинным путиком?
— Человек всегда на кого-то надеется. Не удивительно, что он надеется на самого себя, если у него нет никого… — отвечает он.
