Моисей Гольдштейн - Биробиджанцы на Амуре
— А для тех, кто остается? — всполошился старик Брейтер и даже чуть не вылез из мешка.
— Те, кто остаются, приедут завтра! — услыхал он ответ Ривкина.
Ребята собирали узлы и укладывали их в лодки. Каждый снимал с дерева свою косу. Только тут Рубин спохватился, что у него косы нет. Торопясь с узелком в лодку, он вдруг остановился в недоумении: может, взять из тех кос, что заготовлены про запас, но он не знает, какая из них лучше, а ведь ему нужна коса не хуже, чем у Файвки.
— Ривкин! — крикнул он. — Выбери мне косу! Завтра я соревнуюсь с Файвкой!
Но вместо Ривкина подошел сам Файвка. В руке у него была коса.
— Возьми, товарищ! Бритва! И давай соревноваться! Сделай пометку, чтоб не утащили.
Рубин остановился с косой в руке и удивленно смотрел на Файвку, направлявшегося к лодке.
Луна скользила следом за лодками, шедшими гуськом вверх по реке. Тихо было на Амуре. Тихо стояли пограничные берега, и только кусты порою шелестели листьями.
Ночь. Тишина. Холодный свет луны серебрит лица. Глаза устремлены на противоположный далекий берег, у которого надо остановиться.
Четыре пары весел согласно гребут воду. Двадцать пар глаз напряженно смотрят в темноту, двадцать сердец взволнованно бьются.
Файвка вместо того, чтобы, как обычно, засунуть два пальца в рот и свистнуть, затягивает знакомую всем песню:
У китайцев генералы —Все вояки смелые!
Голос его плывет по Амуру и натыкается на пограничные берега.
— Тиш-ш-ше! Пограничная охрана близко…
Файвка умолкает и вместе со всеми вглядывается в приближающийся берег.
4На рассвете встали после бессонной ночи, так как комарье налетело на коммунаров, как на долгожданных гостей. Тем не менее бригадир Ривкин прокричал;
— Ребята, пора вставать на работу!
Земля, казалось, горела под ногами. Ривкин схватил косу и пошел по высокой траве. Выкосил тропу, и за ним гуськом потянулись остальные.
Работа на Амуре началась.
Среди первых косарей шел Файвка. Он снял рубашку.
Позади, в самых последних рядах, шел Мейер Рубин и долбил косою землю. Он старался изо всех сил. Лицо у него вспотело, а трава, вместо того чтобы ложиться, только нагибалась, будто уклоняясь от удара, а когда Рубин делал шаг вперед, снова выпрямлялась и оставалась на месте, словно издеваясь…
Он отставал. Впереди, точно исполняя какой-то красивый танец, шел длинный ряд косцов. Рубина захватила величественная картина. Впервые в жизни видел он такой танец: день чудесный, солнце обжигает тела, грациозно движущиеся в такт одно за другим, руки ритмически рассекают воздух, а косы срезают солнечные лучи.
Прекрасный танец!
Рубин начинает точить косу, но получается что-то не то: коса болтается в руках и острее не становится. Но он не теряется, — ведь это еще первый день. О том, чтобы сравняться с Файвкой, конечно, и речи быть не может, и Рубин спокойно, шаг за шагом, идет вверх по прокошенной дороге.
Первый день работали разбросанно, без расчета. Это была проба. К вечеру, когда из Орловки прибыла вторая группа, участки поделили по бригадам и определили нормы.
— По три человека на гектар, больше они не сделают. Разве это косари? Это шляпы! — возражал Ривкину Берка. — Это не то, что наши ребята — коммунары двадцать восьмого года!
— В прошлом году один человек делал полгектара, — тоже были не такие уж герои! — говорит Файвка.
— Трава была другая, наводнения не было, солнце по-другому светило, а нынче не сделают! — настаивает на своем Берка.
— Вода спадет, так и нынче будут по полгектара давать, — говорит Ривкин и принимается делать отметки на шесте, чтобы измерять глубину воды.
— Амур поднимается! — кричит старик Брейтер. — За сегодняшнюю ночь на три вершка поднялся!
— Здравствуйте! У Брейтера уже поднимается! — расхохотались ребята.
— Лопатин измерял! Не хотите, не верьте!
Он сердито отвернулся.
Дни стояли ясные, солнечные, знойные. Косы с каждым днем звенели все веселее и смелее. Руки у новичков стали двигаться увереннее, боль первых дней понемногу утихла, а косы стали послушнее и как будто даже легче.
Если бы не какой-то мягкий свет в глазах, Груню можно было бы принять за парнишку. Да и одежда ее ничем не отличалась от мужской: брюки, рубашка, косой она тоже орудовала не хуже других, хотя была на сенокосе впервые. Страшно ломило руки. Под мышками уселись два нарыва («две картошки») и всю душу выматывали. Но Груня скрывала боль, так как знала, что многие ждут от нее стонов, кислых мин, невыходов на работу. Она до крови закусывает губы, но косой размахивает, как косарь с многолетней практикой. Когда у нее спрашивают, «как поживают «картошки» и скоро ли они созреют», она не отвечает и виду не показывает, что ей больно: наоборот, ее невыспавшиеся от боли глаза стреляют веселыми огоньками и подбадривают Рубина: коси, мол, братец, коси, еще день-другой, и будешь не хуже передовых.
Она с ним в одной бригаде. Во главе бригады Берка. Файвка в другой бригаде. Ежедневно он справляется, как обстоят дела у Рубина, и могут ли они уже вступить в соревнование. Файвка слишком верит в свои силы, он прищуривает глаз и смеется: «Руки коротки, благородный юноша!»
Бригада Ривкина соревнуется с бригадой Берки и идет впереди.
— Пускай горячится, — говорит Берка, — мне спешить некуда.
Но Фрид, Груня и Рубин, члены его бригады, не дают ему покоя.
— Либо работать, либо все это к чертям! — говорит Фрид, чувствуя, что коса начинает увереннее двигаться в его руках.
В минуты, когда останавливаются на перекур, они потихоньку говорят о своем бригадире. Ривкин упорно двигается вперед. Вечером, когда собираются у палаток, он говорит, что его бригада скоро врежется в Китай: они уже приближаются к горам.
Погода не меняется, травы стоят высокие, налитые соками и зеленью. Медлить нельзя: если солнце и дальше будет так греть, трава пожелтеет. Вот и приходится спешить. Несколько минут перекура — и работа продолжается. Пот градом льется по искусанным комарами телам, но ребята затягивают песню и торопятся вперед и вперед… Вот уже весь луг устлан скошенной травой, пора собирать копны, пора метать стога, а лошади и машины стоят в Орловке, на другом берегу Амура.
Фрид скрежещет зубами, когда вспоминает заверения Берки в том, что достаточно вызвать из Хабаровска катер, как он придет через три-четыре часа после вызова…
— Нас бить надо, по щекам бить, — говорит он Груне. — Как можно было допустить такое!..
Фрид чувствует, что придется расплачиваться за эту оплошность: давать объяснения, отвечать… А может быть, этим дело еще и не кончится! Фрид — уполномоченный партийной ячейки, он отвечает за всю работу, за качество сена, за выполнение плана. А тут лошади и машины стоят по ту сторону Амура…
Трижды посылали уже людей за катером в Хабаровск, а ответа все еще нет. Катер из коммуны выслали, но он торчит где-то между Тунгуской и Амуром и хрипит испорченным мотором.
Ребята думают, раскидывают умом. Минуты на Амуре уходят, будто сгорают. Созывается экстренное собрание.
Разжигают костры.
— Так вот, товарищи, для работы необходимы лошади и машины…
Все сидят вокруг костров и слушают речь Ривкина.
— Мы могли бы весь остров побрить и обеспечить себе спокойную зиму. Все были бы довольны — и коровы, и лошади, и люди. Мы решили послать еще одного человека, напишем письмо в исполком, все подпишемся, обрисуем положение: сорок коммунаров торчат на Тарабаровском острове, а лошади и машины — на другом берегу… Нам грозит срыв заготовок сена на зиму… Как вы считаете? Высказывайтесь.
— Чего тут высказываться, надо послать, и все! Больше мы ведь ничего и не можем!
— Надо написать в газету!
— Насчет правления надо написать!
— А при чем тут правление?
— Оно обещало всем обеспечить.
— Оно и обеспечило!
— А катер оно обеспечило?
— Обеспечило! — сердито крикнул Ривкин. — Катер послали, чтобы…
Он замялся и умолк. Берка лежал, теребил губу и посмеивался.
— Погодите! У меня есть предложение.
— Тише, ребята! Слово имеет Файвка.
— Вот что… Надо переправить пару лошадей так, без катера.
— На твоих штанах?
— Балда, чего лезешь?
— Тише! Дайте человеку сказать. Что ты предлагаешь, Файвка?
— Что я предлагаю? В прошлом году косили на Красной речке? Косили. Перевозили. Ну, чего вы на меня глаза таращите, как истуканы? Пока там выспятся и пришлют, можно несколько стогов сметать.
Ребята притихли. Вокруг дымового облака кружили и пели комары. Амур тихо плескался у берегов. Все смотрели на Ривкина и молчали. Ривкин наморщил лоб и сказал как бы про себя:
