Моисей Гольдштейн - Биробиджанцы на Амуре

Моисей Гольдштейн

Биробиджанцы на Амуре

М. Гольдштейн

Лейтенант Гольдштейн пал смертью храбрых в августе 1943 года. Похоронили его где-то на Смоленщине, где именно — родные и друзья погибшего не знали. Через два с лишним года в списке бойцов и командиров, похороненных в братской могиле села Б. Захаровского, удалось обнаружить скупые сведения о Гольдштейне-воине, отдавшем жизнь за родину. В графе «Разные замечания» было написано: «При убитом найдена записная книжка с заметками на еврейском языке».

Эта незначительная, на первый взгляд, деталь очень характерна для творческой деятельности Гольдштейна: все, кому приходилось когда-либо встречаться с этим трудолюбивым и любознательным человеком, запомнили имевшуюся всегда при нем записную книжку, сшитую из школьных тетрадей и заполненную меткими писательскими наблюдениями. Моисей Гольдштейн принадлежал к тем литераторам, которые приходят в литературу из гущи жизни и пишут только об увиденном и пережитом. Таких, как он, М. Горький называл «бывалыми людьми», взявшимися за перо.

Недолгую, но и необычную жизнь прожил М. Гольдштейн. В Советский Союз он приехал в 1931 году из далекой Аргентины, где работал на трикотажной фабрике. В одном прогрессивном аргентинском журнале писали о Гольдштейне: «Скромно начал он свою писательскую и боевую деятельность. В борьбу он включился как делегат профессионального союза от трикотажной фабрики. И вел он эту борьбу честно, отстаивая права профсоюза, сам подавая, как рабочий, пример бескорыстия. Да и как писатель он начал честными зарисовками из рабочей жизни…»

На советском Дальнем Востоке Гольдштейн принимает участие в организации сельскохозяйственной коммуны на целинных землях. Новый, романтический мир окружал здесь бывшего аргентинского трикотажника: непроходимая и непокоренная тайга, мощь и красота Амура, зловещий отблеск самурайских штыков на близлежащей границе с Маньчжоу-Го, слава легендарной Волочаевки, замечательные люди — старые таежники и только что прибывшие переселенцы, вступившие в героическую битву с глухоманью… Гольдштейну потребовалось немного времени, чтобы освоиться с этой новой для него средой. За каких-нибудь два-три года он настолько с ней слился, что стал ее певцом! Свою повесть «Биробиджанцы на Амуре» он создал здесь же, на Амуре. В ней он описал будни той коммуны, в которой работал сам.

Автор запечатлел эпизод из трудовой жизни крестьян-новоселов — заготовку сена, ведущуюся группой переселенцев на отрезанном наводнением острове. Написан этот эпизод с подлинным волнением. Тяжелый и благородный труд преобразователей тайги романтизирован и показан как массовый подвиг. Несмотря на то, что в повести показана суровая дальневосточная природа и изображено стихийное бедствие — наводнение на Амуре, читатель полюбит таежный край, где действуют герои повести. К участникам сегодняшнего похода советской молодежи на целинные земли обращены слова одного из этих героев, бригадира Ривкина: «Ребята, выслушайте меня. Мы отправляемся на Амур, Каждый должен знать, что работа предстоит тяжелая… Нет, не хныкать мы должны, а трудиться».

Повесть заканчивается победой энтузиастов-косарей: сено скошено и заскирдовано, смертельная опасность, грозившая отрезанным на затопленном острове людям, миновала; сложился и окреп испытанный коллектив коммунаров, готовых к новым сражениям с дикой тайгой.

В остальных произведениях, входящих в этот сборник (за исключением двух последних рассказов, написанных на войне), тоже изображена борьба советских людей за освоение Дальнего Востока.

Каждым своим рассказом М. Гольдштейн как бы говорит читателю: работая в тайге, мы наталкивались на трудности, нередко допускали и ошибки. Но мы преодолевали эти трудности, исправляли ошибки. Новое дело требует больших усилий, большого мужества, честности и вдохновения в труде…

Когда грянула война с фашизмом, М. Гольдштейн ушел на фронт.

Мало, очень мало успел написать этот вдумчивый, талантливый прозаик, но его произведения сохранили свою жизненность и актуальность. Они, как и их автор, остаются в ряду действующей советской литературы.

Арон Вергелис

Поход на Волочаевку

Лето было дождливое. Целыми днями над тайгой висели тяжелые облака. Переполнившиеся реки вышли из берегов и залили поля и дороги. В такие дни обитатели тайги ходили хмурые, и как только дождь успокаивался на день-другой, люди «запрягали руки» и работали за десятерых.

В один из таких дней, когда дождь хоть и не шел, но поминутно грозил обрушиться, в колхозе распространились слухи о том, что людям не хватит хлеба, а скоту — кормов. Резче, чем обычно, стали говорить в эти дни о плохой работе правления, о председателе, который занят «гигантскими стройками» и забывает о повседневных делах, о том, что давно уже, до начала дождей, надо было переправить муку из волочаевских амбаров.

— Товарищ председатель, завтра нечего в котел положить, — порадовала повариха Хася председателя, когда тот появился на кухне. — Посмотрите, что осталось.

И показала полмешка ржаной муки. Лицо ее пламенело, а глаза впивались в председателя. Лейбман что-то сердито промычал про себя и выскочил из кухни.

Хася ударила себя по бедрам:

— Как он вам нравится, этот хозяин?

Она посмотрела в окно, последила, как он побежал вниз, к фермам, как развинченным и неуверенным шагом шел с сопки, и невеселая мысль мелькнула у нее в голове; «Какой-то он рассеянный, еще напутает бог знает чего».

Хася недовольно пожала плечами и отошла от окна.

Подойдя к сопке со стороны, ведущей к конюшне, Лейбман вдруг остановился. «Зачем я иду сюда? — спросил он себя. — И здесь, пожалуй, люди устроят мне такую же встречу, как Хася на кухне». Он хотел уже повернуть обратно, но что-то потянуло его к лошадям; «А вдруг удастся запрячь?»

Спокойно, совсем не по своему обыкновению, Лейбман отворил дверь и осторожно заглянул в конюшню. Лошади, почуяв человека, повернули головы и от обращенных на него лошадиных глаз Лейбману сделалось не по себе. Он вошел в хлев. Лошади следили за ним и шевелили ноздрями. Перед ними были пустые кормушки. Лейбман подошел к лошадям, ощупал их опавшие бока и направился к выходу. Он как-то странно щурил глаза и виновато вертел шапку: «Вот так история, хоть сам запрягайся в воз!»

На пороге он наткнулся на Мотеля. Конюх шел с мешком за плечами. Немного растерявшись, он сердито скинул мешок на пол. Почуяв что-то неладное, Лейбман подошел к нему и крикнул:

— Погоди, Мотель! Что ты делаешь? Что у тебя в мешке? — Он схватил Мотеля за рукав, но тот вырвался:

— Оставь! Лошади! — Он снова поднял мешок и, тяжело дыша, стал насыпать муку в кормушки.

Опорожнив мешок. Мотель кинул его Лейбману и прокричал;

— Нате! Болячка им, о лошадях не заботятся! Биробиджанские дожди проглядели! — Он тяжело дышал и рукавом вытирал лицо.

— Где ты муку взял, Мотель? — дрожащим голосом спросил Лейбман.

— Взял… взял… Не все ли вам равно, где взял… Украл, и все тут! — ответил Мотель и сплюнул.

— Но Мотель! Такое дело?

— Какое дело?

— Муку…

Лейбман все понял. Ведь когда Хася показывала ему оставшуюся в мешке муку, Мотель стоял у дверей кухни и свертывал цигарку. И вот на полу валяется пустой мешок.

Лейбман стоит как скованный, в голове у него проносится страшная мысль, что будет завтра утром, когда Хася обнаружит, что муки нет? Однако он сдвигает шапку на затылок и спрашивает неуверенно;

— Как ты думаешь, Мотель… А если запрячь гнедого к карюю клячу?

— И что было бы? — Мотель делает вид, будто ничего не понимает.

— Они перетащили бы парочку мешков муки из Волочаевки.

— По такой дороге?..

Мотель смотрит широко раскрытыми глазами, надвигает козырек фуражки, будто стараясь лучше разглядеть председателя, и молчит.

— Так как же ты думаешь, Мотель?

— С ума сошел? — бросает Мотель и направляется к лошадям. — Эх, лошадки, хозяевам бы вашим такую жизнь! Ведь сколько раз говорили о постройке конюшни — «сейчас же», «немедленно», да так разговорами дело и кончилось.

Лейбман, совсем уже расстроившись, вышел.

Лошади снова вылизывали последние остатки муки из опустевших кормушек. Мотель думал, где бы раздобыть немного корма лошадям, пока привезут что-нибудь из Волочаевки. Он достал из кармана кусок газетной бумаги, оторвал клочок, насыпал махорки и скрутил цигарку. Сделал глубокую затяжку и, выпуская облако дыма, проговорил: «Ничего, покуда Мотель конюхом работает, лошадки от голода не помрут!»

Мотель схватил мешок и направился к соседнему колхозу: «Одолжат мешок овса, — ничего!» — весело думал он, дымя цигаркой и напевая что-то про себя. На дворе было все так же пасмурно, тучи нависли над тайгой и грозили каждую минуту упасть на землю проливным дождем.