Исай Давыдов - Девушка моего друга (сборник)
на улицу.
Иногда приходят письма от Леры — короткие, спокойные — не письма, а отписки. Я отвечаю ей длинными и, мне кажется, умными письмами, в которых рассказываю об ирландских сагах и цитирую французских поэтов-трубадуров.
Лера приезжает неожиданно, не известив меня телеграммой,
как мы договаривались, и я встречаю ее на лестнице случайно, уже через два дня после ее приезда.
Она вся какая-то новая, южная, загоревшая, у нее новая прическа, маленькие серьги в ушах, новые бусы. Она куда-то торопится и обещает зайти ко мне и обо всем рассказать. Я жду ее целых два дня и никуда не выхожу из дому. Но ее все нет. Я поднимаюсь к ней сам и узнаю, что вчера она уехала в деревню, к каким-то знакомым, и вернется лишь к началу занятий. Писем из деревни она мне уже не присылает.
7
Проходят годы, проходит много лет, которые делают нас взрослыми, самостоятельными людьми. Лера теперь живет с мужем, морским офицером, в Прибалтике. Я работаю в Пензе. Каждый год и Лера, и я в свой отпуск хоть ненадолго приезжаем в Москву. Иногда эти отпуска у нас частично совпадают. Мы никогда не договариваемся об этом, но ведь оба мы — москвичи и прекрасно знаем, когда лучше всего приезжать в Москву.
У Леры — дочка, у меня — сын. Им скоро будет по три года. И вот однажды мы встречаемся в нашем дворе возле песочницы, в которой играют наши дети. Мы знакомим их. Мой сын смело протягивает измазанную в песке руку.
— Миса.
Лерина дочка говорит чище, но стесняется больше и почти шепотом произносит:
— Аллочка. Потом они начинают показывать друг другу свои игрушки и скоро забывают про нас. А мы сидим на лавочке и, перебивая друг друга, рассказываем о своей работе, о своих городах.
— А помнишь то лето, — неожиданно произносит Лера, — когда мы с тобой целовались в Нескучном саду?
— Конечно, помню!
— Какой ты был дурак тогда, Семка! — Лера улыбается.
— Ох, какой классический дурак! Я удивленно гляжу на нее.
— Почему же это я был дурак?
— Подумай. Ведь ты, кажется, любил меня?
— Да, любил.
Теперь я произношу это уже спокойно, твердо. Такие слова вообще легче произносить в прошедшем времени.
Но я чувствую, что и сейчас Лера мне очень дорога. Может, я ее люблю до сих пор? Мне очень трудно вот так, сразу, разобраться в этом. Но, конечно, если я даже разберусь, я не скажу ей, что люблю ее...
— Вот если бы ты тогда не был дураком, — продолжает Лера, — мы бы могли быть вместе.
— Нет, Лера! — Я качаю головой. — Мы не могли бы быть вместе. Между нами был Вовка. И ты все время напоминала об этом. И, целуя меня, ты бы все время
думала, что целуешь его...
— Ох, Семка, как ты неправ! — Лера улыбается мне снисходительно, как старшая. — Жизнь устроена гораздо проще и мудрее, чем тебе кажется. Она все залечивает.
Он не мешал бы нам быть вместе. Скорее, наоборот, — большее бы нас связывало.
В это время раздается рев. Плачет Аллочка. Они что-то не поделили с моим Мишкой, и он воспользовался своим мужским правом сильного. Лера утешает Аллочку, а я наказываю Мишку. У нас с ним железное правило — девочек не обижать. А он его нарушил... Так что теперь плачет он, а Аллочка все еще недоверчиво косится на него.
Мы с Лерой смотрим друг на друга и смеемся. Я гляжу на ее такое знакомое, такое родное и близкое мне лицо, и мне кажется, что я уже во всем разобрался и что, несмотря на это, она все-таки ошибается. Конечно, жизнь залечивает любые раны. Но прежде всего она заботится
о потомстве. А для того, чтобы дети были счастливы и росли здоровыми, между их родителями лучше не стоять никому — даже самому хорошему и давно уже покойному другу.
Впрочем, может, я и неправ. Но кто нас рассудит?
В понедельник утром
Будильник звенит в половине седьмого. На самом деле еще только шесть двадцать пять. Будильник спешит на пять минут. Юрий знает, что он спешит, но специально не ставит его точно. Это маленькая хитрость с самим собой, чтобы утром хоть пять минут полежать в постели после того, как прозвенит звонок. Эти пять минут сладкой дремоты, наверно, самое большое удовольствие за день.
Они отсчитываются где-то в глубине сознания, эти удивительно короткие пять минут. Когда они кончаются, Юрий открывает глаза. Проверяет себя по будильнику. Тридцать пять. Значит, тридцать. Все! Больше нежиться нельзя. Юрий садится, ищет пальцами ног тапочки и, нащупав их, встает.
Нора еще спит. Вернее, притворяется, что спит. Звонок будит ее так же, как и Юрия. Но она может еще подремать, пока Юрий умывается и бреется. Она встанет тогда, когда ему нужно завтракать. И через десять минут у нее все будет готово: яички сварены, кофе на столе, хлеб нарезан. Когда Юрий кончает одеваться, завтрак его уже ждет. Это как часы. И, как часы, за этим следует неизменная фраза: «Такую жену на руках носить надо!»
Раньше Юрий и в самом деле носил ее на руках...
Игорек тоже еще спит. Он обычно просыпается, ког да Юрий завтракает. И каждое утро спрашивает, не воскресенье ли сегодня. Это потому, что он очень любит воскресенье. Папа и мама в этот день не уходят на работу. Его не отводят в детский сад. И обязательно будет
или прогулка в детский городок парка, или поездка за город, на речку, или новое кино, или еще что-нибудь.
Игорек хорошо знает, что два выходных подряд бывают только в праздники. А праздников теперь ждать долго — до самого седьмого ноября. И все-таки каждое утро он спрашивает:
— Папа! А сегодня не воскресенье?
И Юрию слышится в этом вопросе святая детская вера в чудо, в сказку. А вдруг какой-нибудь волшебник сделает два выходных подряд и не в праздники? А вдруг праздники наступят раньше? А вдруг...
— Нет, Игорек, — отвечает Юрий. — Воскресенье было вчера. Ты же знаешь, что подряд они не бывают.
— Зна-аю... — грустно тянет Игорек и садится в своей кроватке. — Ну хоть когда-нибудь они могут бытьподряд и не в праздники? Ну хоть раз в жизни?
Юрий смеется. И Нора смеется. И ее высокая грудь свободно колышется под халатом. И Игорек тоже смеется и тащит к себе через спинку кровати инерционную машину с этажерки, которая стоит рядом.
— Оставь машину! — говорит Нора. — Машины в кровать брать нельзя!
— Я только на минуточку, мама!— жалобно просит Игорек.
— Другие дети берегут свою маму, а ты ее только волнуешь!.. — Нора подходит к кроватке, спускает сетку.
— Вставай! Иди умываться!
Игорек нехотя ставит машину обратно на этажерку, спускает ноги на коврик и отцовским движением нащупывает пальцами ног тапочки под кроватью.
Юрий завтракает и наблюдает за ним. И чувствует, что каждое движение сына вызывает в нем радость.
Бурную, яркую радость, которая давно уже стала для него самой большой радостью.
Когда Юрий кончает завтракать и снимает с вешалки брезентовую куртку, в которой ходит на работу, Игорек возвращается из ванной. Глазенки у него блестят, на лбу видна мокрая, не вытертая полоска, а возле уха белеет зубная паста.
Юрий проводит носовым платком по лбу сына, стирает пасту возле уха, нагибается и целует Игорька в щеку.— Пока, сынок. Мне пора на работу.
— Пока, папа. Приходи пораньше.
Ухватившись за палец Юрия, Игорек провожает его до выхода на лестницу. На работу Юрий идет пешком. И потому, что близко, и потому, что автобусов здесь все равно нет. От новых кварталов до завода, где Юрий ведет строительство, автобусы пока не ходят.
До проходной завода — пятнадцать минут,- Еще пять минут надо идти по заводской территории до конторы участка. Без десяти восемь Юрий на месте. Можно было бы, конечно, приходить и ровно в восемь. Но лучше— хоть на десять минут раньше. Юрий давно заметил: если приходишь ровно в восемь, день тебе уже не подчиняется, а ты подчиняешься ему. В восемь начинаются звонки, приходят люди, и порой не успеваешь дать даже совершенно необходимые указания.
Прораб и мастера знают, что начальник участка приходит .без десяти восемь, и к этому времени они уже в конторе. За десять минут можно решить самое важное, наметить самое необходимое из того, что нужно сделать за день. Десять минут— это очень много, когда разговор идет спокойно и никто не дергает.
Но сейчас до встречи с прорабом и мастерами еще далеко. До этой встречи целых двадцать минут, которые Юрий будет идти один. И за эти двадцать минут нужно обдумать нечто не относящееся к строительству...
Сегодня Тая работает последний день. Сегодня у нее кончается практика. Завтра утром она уедет. Недалеко — в Куйбышев. Всего каких-нибудь шесть часов езды на поезде. Но он может никогда больше не увидеть ее. Ничто не привязывает Таю к городу, где она провела три месяца практики. Абсолютно ничто! Она вернется в свой дом, в свой институт и, может, уже через неделю забудет о людях, с которыми три месяца работала бок о бок. Ну, пусть не через неделю — пусть постепенно. И если даже когда-нибудь потом, несколько лет спустя, она и встретит кого-либо из этих людей, то будет мучительно думать: «Где я его видела? Как его зовут? До чего же неудобно, что я забыла!»
