Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья
Вечером попало Макару от Дарьи, потому как у Тихона просидел долго, а ни ружья, ни дубинки не принес — забыл. Заваруха эта с Кестером всю память отшибла. Вспомнил уж про ружье-то, как с плотины к своему плетню поднялся. Спать у Тихона не легли, конечно, так не смешить же людей своим возвращением!
Утро Дарья опять же с попреков начала. Успокоил Макар жену и принялся за сборы. Зарядил патроны, хотя заведомо понимал, что едва ли они пригодятся. Редко кто из лебедевских употреблял на охоте ружье. Загон зверя с собаками и дубинка почитались у них и доблестью охотничьей и высшим удовольствием. Потому, сунув патроны в карман полушубка, украдкой от Дарьи натеребил Макар ваты из старого одеяла, серы горючей насыпал в жестяную коробку и подался во двор — собак приготовить.
Собаки у него надежные, не раз в деле проверены. Только вот Лыска-то как же теперь пойдет, после Пигаскиного леченья? Давно не хромает он. А Дамка всегда уступала псу в резвости, но хитростью брала. Никогда не бросится гоном вслед, а все наперерез норовит. Иной раз вроде бы совсем не туда вдарится, а поглядишь — опять зверю путь пересекает.
Надел Макар ошейники на собак — заюлили они, заволновались, почуяв охоту. Хозяин было за поводки взялся, но повесил их обратно на гвоздь и, не оглядываясь, вышел за калитку. Сперва хотел он по пути заскочить к Тихону за ружьем и, не возвращаясь домой, на охоту ехать. Сделай он так — утро бы у него совсем по-иному сложилось.
Только вышел Макар из Тихоновых ворот — собака бежит от плотины, рыжая, лохматая. Приблудная, видать, собака. В хуторе не видел он таких. Шагов тридцать до нее будет. Как нечистый под руку-то его подтолкнул. Приложился и — хлоп! Убил собаку.
На выстрел, Прошечка выскочил из своей лавки. И, не сходя с высокого крыльца, запричитал:
— Ах ты, черт-дурак! Чего ж ты наделал-то! Зачем собаку убил? Я тебе, черт-дурак, спасибо сказал бы, убей ты ее чуть позже.
Откуда ж было знать Макару, что Прошечка специально бродячих собак одинаковой масти насобирал около десятка, подкормил и через недельку готовился пристукнуть их да хорошую полость на сани сшить. Ни у кого такой в хуторе не было! А Макар, выходит, нечаянно ударил по его плану.
А тут — словно из тучи вместе со снегом выпал — Гаврюху Дьякова откуда-то поднесло.
— Кум! — закричал Прошечка. — Кум Гаврюха, набей, слышь, этому дураку. Набей, кум! Обидел ведь он мине!
— А угостишь? — подмигнув, спросил Гаврюха.
— Как набьешь, так вот, слышь, сразу и поднесу сороковку.
— Кум Макар! — заорал Гаврюха. — Ты погоди-ка, ты погоди мине. Скажу чегой-та.
Макар притормозил, а Гаврюха, едва добежав до кума, — хлоп его по носу костлявым кулаком:
— Зачем чужих собак бьешь?!
Макар дубинку и ружье бросил в снег да сдачу подал. И пошло! Да так намертво сцепились — в снег упали оба.
А Прошечка на крылечке высоком аж приплясывает от радости да приговаривает:
— Так тебе, так тебе, черт-дурак, и надоть! Ишь ведь, черт-дурак, слышь, на собаку кинулси!
Ребятишек целая туча на шум слетелась. Тихон приковылял, Филипп Мослов тут же оказался, Митька Рослов с вилами из двора выскочил, Степка за ним — тоже с вилами. Уборкой, видать, занимались. Митька-то вилами на Гаврюху замахнулся, но Филипп отстранил его. Растащить попробовал драчунов — не хватило и его силушки. Тихон и Митька взялись пособлять ему — не поддаются.
— Принеси-ка воды, Степка, — велел Тихон.
А Гаврюха с Макаром вцепились друг в друга — рожи и руки кровищей залиты — не поймешь, у кого что побито.
Приволок Степка с полведра ледяной воды, плеснул — расцепились воители. Оказалось, что Макар выдрал с мясом клок бороды у Гаврюхи. Всего с год, как отращивать ее начал. Не ахти красивая борода была, а теперь и вовсе — поглядеть да плюнуть. Но и Гаврюха в долгу не остался: прокусил Макару кожу на скуле, пониже уха.
Поднялись мужики. Макар снегом умываться начал, а Гаврюха — к Прошечке:
— Ну, дык чего ж ты, дашь, что ль, посуленную-то?
— Возьми, черт-дурак, возьми! — посмеиваясь, Прошечка юркнул в лавку, тут же вернулся и бросил Гаврюхе сороковку, как собаке блин, тот поймал ее. — Возьми, слышь. Обманывать, что ль, я стану, коль уважил ты мине. Довоенная еще завалялась.
Гаврюха схватил ее, ненаглядную, и бросился опять к Макару, на ходу вышибая пробку.
— Кум Макар, кум Макар! Погоди! Мировую выпьем. Вместе заработали.
— Давай выпьем, — отозвался Макар.
А Гаврюха протянул ему ополовиненную уже бутылку, обтирая мокрую бороду и приговаривая:
— Пей, кум, — настоящая, довоенная, не самогонка. И где ж он ее берег-то, черт сполошный?
Макар, покрутив посудину, пропустил пару добрых глотков, оторвался, замерил остаток, прищурив глаз, и еще приложился. Остальное подал, Гаврюхе, примолвив:
— Собаку-то оттащи ему.
Захватив ружье и дубинку, Макар направился к плотине. Дома ухитрился на глаза Дарье не попасть, в избу не заходил. Оседлал верного своего Рыжку, собак захватил и — за ворота.
8Легко и бесшумно катились некованые розвальни по белой, еще не накатанной дороге. Снег лениво падал большими хлопьями и пушисто и глухо дорогим ковром стлался вокруг. Копыта Воронка, бежавшего охотно и резво, плюхались, будто в мягкую кошму, почти беззвучно.
Виктор Иванович Данин, завалившись в душистое сено, брошенное в сани, прикрыл ухо вытертым воротником старого полушубка и погрузился в свои нелегкие думы.
Погода — сказочная, дорога — пушистая, конь и без понуканий ладно идет. Сначала мысли перескакивали друг через дружку, а после застряли на одном: от Антона Русакова давно никаких вестей нет. Ясно, что в Самаре отчего-то не пожилось ему. Либо в лапы к жандармам попал, либо скрывается где-то. А может быть, думалось Виктору Ивановичу, исполнил он свое намерение да на фронт подался. Все может статься.
Михаил Холопов (Иван Воронов), поскольку жил он все эти годы на легальном положении, хотя и под чужой фамилией, туда же угодил, на фронт. А Куликов Алексей сам легонько попрашивается в армию, но не берут его. Боятся, видать, жандармы расстаться с ним — негласное наблюдение снова учредили. Что-то тревожит их и заставляет держать Алексея на виду, возле себя.
Лавка книжная, окончательно разорив своих владельцев, приказала долго жить. Алексею пришлось официально обратиться к властям с просьбой о закрытии лавки, поскольку открытие ее было дозволено этими самыми властями. Тогда вот и состоялся тайный разговор между жандармским полковником Кучиным и Вороновым Иваном. Настойчиво, хотя и осторожно, полковник предлагал Ивану доглядеть за деяниями Алексея. Но предложение это было столь неожиданным, что ошеломило Воронова, и он отказался, сославшись на то, что пути их с Куликовым расходятся, поскольку лавка закрывается, что политикой он никогда не занимался и не интересуется ею, что, если не найдется в городе подходящего дела, уедет отсюда.
Вскоре после этого разговора вечный солдат Михаил Холопов опять стал царским солдатом и отбыл на фронт. Виктор Иванович пожурил его за опрометчивость, а в душе очень гордился тем, что работали они, выходит, без ошибок. Вроде бы высшей наградой пожаловал их жандармский полковник.
Ровный, бесшумный бег коня и завораживающее кружение пушистых снежинок, накрывавших верхний бок полушубка и сено в розвальнях, убаюкивали, ласково прижимали сонным покрывалом. Уже сквозь дрему у Виктора Ивановича вспорхнула мысль о Валентине, старшей дочери. Недолго побыла она мужней женой, да вот второй год в солдатках числится. Зятя Виктор Иванович с Анной всего разок и видели — чем-то он им не поглянулся, но с одного раза не доглядеть всего, не узнать. Даже матерью побывать успела Валентина — всего полгодика. Прибрал бог младенца, а Валька теперь ворочает в казачьем хозяйстве. Правда, повезло ей — в небогатую и небольшую семью вышла, в малом то хозяйстве полегче…
Вдруг несильный толчок почувствовался и — короткий вскрик. Вскинулся Виктор Иванович, натянул вожжи. Возле саней в снегу барахтался человек, пытаясь подняться. Проскочив его, саженях в трех остановился Воронко.
— Колька, волк тебя задави! — воскликнул Виктор Иванович, узнав в поднявшемся младшего Кестера. — Ты в город пробираешься аль домой?
— До-омой! — тягуче вырвалось у Кольки.
— Ну так садись ко мне, подвезу. Тут ведь еще верст двадцать до хутора-то наберется.
Уговаривать Кольку ни к чему. Отряхнув снег с шинели и потирая ушибленное левое плечо, он с радостью вскочил в сани.
— Больно ушибся-то? — спросил Виктор Иванович, трогая коня.
— Да ничего, — безразлично отмахнулся Колька, — перетерпится.
— Перетерпится, волк тебя задави. Эт ведь вышло, как у той Насти…
— У какой?
— Да была одна такая девка Настя. Идет она по улице к своему двору и ревет коровой. Рот у нее разорван, зубы выбиты. Отец у ворот и спрашивает: «Кто тебя, дочка, обидел?» — «Да вон, — отвечает, — дядин Ванька, разиня. Ехал посеред улицы и мне прямо в рот оглоблей заехал!»
