Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

Вопрос этот, давно увядший и затерявшийся за множеством дел, вдруг ожил и забился с великой силой. Ведь живой человек — не иголка, — все равно где-то сыскаться он должен. А лишний работник в доме, ох как пригодился бы теперь!

Захар Иванович все быстрей и быстрей работал вилами, задавая коням сено. Вспотел. Шапку по-молодому к затылку сдвинул, обнажил примятые влажные волосы. Парок от них завиваться стал. Бросив последний навильник сена, Захар выскочил из конюшни и, добежав до коровьего денника, через прясло крикнул:

— Лошадей напои, Кузьма, а мне к атаману добежать надоть!

В атаманской избе — пусто. Только сам Тимофей Васильевич за столом сидит да брат его, Иван Васильевич, на длинной лавке возле стены пристроился. В гулкой пустоте этой большой избы даже великаны Смирновы кажутся обыкновенного роста людьми. Но все в станице знают — и Захар Иванович тоже, — что у портных и сапожников специальные выкройки для них есть и только для них сапожные колодки имеются — «смирновскими» их называют. Больше-то никому не годятся они.

Не успел Захар порога переступить, а ему навстречу загудело:

— На ловца и зверь бежит! Посыльного только что гнать к тебе, Захар Иванович, собирался, а ты сам тут как тут!

— Здравия желаю, господа атаманы! — молвил вошедший, сдернул шапку и остановился посреди избы по стойке смирно.

— Ладно, Захар Иванович, садись. Настояться успеешь еще: в армии начальства много. А все ли у тебя готово к отправке?

— Все как есть готово, Тимофей Васильевич, — ответил Захар, присаживаясь на лавку недалеко от входа. — На смотру прошел я хорошо, без замечаниев.

— Ну, вот и славно! Казак Палкин всегда был исполнительным и аккуратным. Послезавтра — отправка. Большая пойдет партия. Вот Иван Васильевич и поведет вас.

— Да я, — замялся Палкин, — по другому делу-то зашел…

— Сказывай, что за дело такое.

— Сноха моя младшая, Катерина, в четырнадцатом годе потерялась…

— С тех пор и знаем о том, — перебил его Тимофей Васильевич. — Объявилась где, что ли?

— Нет, не объявилась, — вздохнул Захар. — А нельзя ли об ей розыск послать?

— Розыск, говоришь? — удивился атаман. — Да куда ж посылать-то, сказал бы ты мне?

Захар пожал плечами, не зная, что ответить.

— В том-то и дело, — продолжал Смирнов-старший. — А ежели всероссийский розыск затевать, так не то что кошельков наших с тобой не хватит, а и штанов на нас не останется. Да кто искать-то ее станет по теперешним временам? А раньше-то чего ж ты молчал? Все бы легче по горячему следу пойти.

— Да ведь она дня за два перед тем и сгинула, как германец войну-то объявил, — пояснил Захар. — Тут Лавруху отправили, с первым же эшелоном. А вскорости от Федота известие пришло, что ранетый он шибко… Потом и вовсе скончался в лазарете… До нее ли было!

— Вот и всем, Захар Иванович, не до нее теперь. Сам, небось, видишь, чего творится-то кругом. А сыщикам, так одних политических искать не переискать. Расплодилось их, прости господи, как вшей окопных.

Понял Захар Иванович, что не ко времени затеял этот разговор. А новость о его собственной отправке на фронт и вовсе перебила все карты. Ждал он, конечно, этого известия со дня на день и готовил себя к нему, но все-таки вышло как-то неожиданно, вроде бы обухом по лбу. Покашлял виновато и стал прощаться.

Вслед за ним и младший Смирнов поднялся. Тоже ведь важные сборы у него. До сих пор не раз отводил он казаков в город, а сам возвращался. Теперь же и ему дальше ехать — до самой передовой.

Но до двери не дошел Иван Васильевич. Глянул в окно на коновязь и отскочил к простенку.

— Чего ты, как сайга, скачешь? — удивился старший брат.

— А ты знаешь, кто там подкатил?

— Кто?

— Сам Кирилл Платонович пожаловал! Коня вон привязывает.

— О-о! Как встречать станем?

— Ты становись за тот косяк, подальше чуть, а я за этим, поближе встану. Авось, не сорвется щука!

Не раз и не два толковали братья об этом человеке. Страшную казнь устроил Кирилл Дуранов Ивану Васильевичу. Ведь били мужики кто кулаком, кто пинком, кто палкой, а кто и оглоблей — что в руках, то и в боках. Наверно, никто другой не выдержал бы таких побоев — насмерть били. А Иван Васильевич месяца четыре в больнице провалялся да дома, правда, с год недомогал, но вот поправился, и военная комиссия признала годным в строй.

Распахнув дверь и ничего не подозревая, Кирилл Платонович смело шагнул через порог, но, притворяя дверь, повернулся и увидел сперва Тимофея.

— Господину атаману наше почтение, — принагнулся в поклоне Дуранов, показывая белые зубы в улыбке. Между смолевыми усами и такой же бородкой зубы казались ослепительно белыми.

Атаман протянул ему руку, а в этот миг Кирилл оглянулся, словно почуяв неладное, и шустро сунулся было к дверной ручке, но на ней мертвой хваткой лежала железная рука Ивана Васильевича.

— О-о! И ты тута, Иван Василич!

Кирилл пытался изобразить лихую улыбку, но вышла такая кислая мина, и бледность в лице погасить он не мог. А братья Смирновы между тем сдвинулись, шагнули к лавке и посадили гостя между собою, в середочку.

— Я ведь по делу, господа казаки, — твердил пленник, озираясь на братьев. — Я ведь по делу прибыл-то.

— Ну, твои дела погодят малость, — спокойно сказал Иван Васильевич. — Как ты должок-то гасить думаешь? Все сроки прошли. А мне вот на фронт отправляться… Мешкать, стало быть, некогда.

Завертелись, забились в разбойной Кирилловой голове всякие мысли, но ничего умного не придумалось. Понял, что попал он тут основательно и никакая хитрость не поможет. Спросил коротко:

— Убивать станете?

— Нет! — ответили братья. Легко приподняли его, держа каждый со своей стороны за руку и за ногу, и резко посадили на пол «корчажкой».

— Смилуйтесь, люди, добрые! — завопил Кирилл Платонович уже без всякой хитрости. — Пощадите! Сын у мине!

Нет, не пощадили, не помиловали — второй раз посадили у самого порога, где половицы не пружинят, не прогибаются. Голос у Кирилла пропал. В глазах у него застыл ужас, но еще успел прошептать:

— Убейте… Христа ради!

А братья в третий раз подбросили «гостя», еще посадили и отошли от него.

— Ну, так вот: ловит волк, да ловят и волка, — сказал Иван Васильевич, поправляя роскошную бороду. — Нету за тобой долгу, Кирилл Платонович. Поезжай с богом домой.

Но Кирилл не только двигаться — ни стонать, ни говорить не мог. Лежал не шевелясь. Переполненные ужасом глаза так и остались открытыми, только слезами залились.

— А не валяет ли он Ваньку? — усомнился старший Смирнов. — Как в тот раз, когда пьяным-то притворился возле тебя, а сам добивал немощного.

— Нет, — поглядев на Кирилла, твердо сказал Иван Васильевич. — Теперь уж ни воевать, ни воровать не пойдет он. Пущай мужики лебедевские отдохнут от его пакостей.

— Ну, так давай, Кирилл Платонович, уноси свои грешные кости, — ласково сказал Тимофей Васильевич. — Не ровен час, забежит сюда кто, а ты тут в неприличном виде…

Сцепив зубы, Кирилл с трудом перевалился на бок, потом — на грудь, вскрикнул и снова затих…

— В сани его, — предложил Иван Васильевич и подступился к Кириллу. Брат хотел помочь, но он не допустил: — Куда ты! Негоже атаману таким делом заниматься. Враз да сторонний человек навернется! Иди на свое атаманское место. — Осторожно взял Кирилла в охапку и вышел вон. В санях уложил его в сено, тулупом прикрыл. Вывел коня на дорогу, вожжи под хозяина засунул и простился с «гостем»:

— Конь дорогу сыщет, дома жена встренет, а ползать до смерти придется тебе. Не обессудь, ласковей не умею.

Не раз и не два военные специалисты разных стран силились распознать душу русского солдата. Всего-то и надо им — заглянуть бы на дно души русского человека, и тогда все победы им достанутся непременно. Дави его, души солдата русского голыми руками и в большую могилу поленницами складывай! Так вот, не одну сотню лет на такое дело ухлопали, а душа эта самая так и остается для них загадкой.

Даже свои родные дворяне и те не знают мужичьего нутра. О скотине своей больше они пекутся, чем о мужике. А все оттого, что никому на свете мужик не нужен. О нем вспоминают лишь в тот момент, когда что-то взять с него надобно. И берут, все отнимают, не оставляя ему ничего. А коли война случилась — тут мужика первым под пули да под штыки суют. И творит он дела невиданные, порою непостижимые — храбростью, смекалкой своих и чужих удивляет.

С утра в тот день солнышко едва показалось, но тут же размыло его, заволокло неторопливыми тучами, и полетели сначала редкие снежинки, а потом все гуще, обильнее. Падали они медленно и тихо ложились на неслежавшийся еще покров.

Вечером попало Макару от Дарьи, потому как у Тихона просидел долго, а ни ружья, ни дубинки не принес — забыл. Заваруха эта с Кестером всю память отшибла. Вспомнил уж про ружье-то, как с плотины к своему плетню поднялся. Спать у Тихона не легли, конечно, так не смешить же людей своим возвращением!