Юрий Васильев - Право на легенду
«Ну вот, — сказал себе Жернаков, — вот и принялся ты, Артур, бабки подбивать. Только нечего их подбивать, все кончилось…»
Ему стало не по себе, оттого что он вроде бы нарочно привел Кулешова сюда, на развалины былого мастерства в таланта, привел, чтобы носом ткнуть. Да не «вроде бы», а впрямь нарочно, и нечего казниться. Как есть, так и есть.
— Покурить бы надо, — сказал Иочис, — да только моя хозяйка дыму не терпит. Давайте в мастерскую пройдем, если желание есть.
В мастерской он сел на верстак, закурил и сказал негромко:
— У каждого дерева своя душа есть. Правильно я говорю?
— Правильно, — согласился Жернаков. — Мудро ты это заметил.
— Погоди! — отмахнулся Иочис. — Ты, Петр Семенович, погоди, не насмешничай. Я сам знаю, что эти слова, прости господи, каждый сопляк повторяет, а вот мастеров, знатоков дерева, ценителей его истинных с каждым днем убывает. Есть они, кто говорит, и много есть, но ремесло мельчает, а с ним и мастера. Вот я… Собирался всю красоту эту познать и людям показать, над сутью ее, как говорится, над теплой душой дерева стать хозяином и лепить из него драгоценные вещи, потому что ни в камнях, ни в металлах нет ничего драгоценнее… Понимаете? Я не скучно говорю?
— Нет, Артур Петрович, — с готовностью сказал Кулешов. — Нисколько.
— Так вот. Отец у меня… Хотите, вещь одну покажу? Идемте, это рядом, в кладовке висит, чтобы от ребят подальше.
Кулешов поднялся.
— Погодите. Расскажу сначала. Только вот фамилию того художника я уже запамятовал, потому как перед войной это было, лет с тех пор вон сколько прошло. Жили мы тогда возле Вятки, и отца моего по всей области знали; как мастера знали хорошего, и вообще. Было у него, как теперь говорят, хобби — рыбу любил ловить. Два дела, можно сказать, всего и знал — дерево и рыбу. Днем в мастерской, а как ночь или под утро — на реке. И вот приехал однажды в село художник, поселился рядом у соседа, прослышал, что отец — рыбак, и началось у них: то на реке сиднем сидят, то совсем куда-нибудь верст за двадцать укатят, а потом, когда отдохнут, усадит он отца, бороду ему расправит и рисует. Много портретов сделал. Похожи они и… как бы это вам сказать? — художественны очень. Как всю жизнь отца знал.
Ну, а перед отъездом прощаться пришел, принес один такой портрет и говорит — это твой, ты его честно заработал, а это вот, — и тут он другую картину развернул, — это тебе на память.
А как-то зашел к нам учитель рисования и говорит: знаете, какая это ценность? Это очень известный в стране художник, у него каждая картина многие тысячи стоит. Ну, деньги деньгами, а подарок у нас на видном месте висел. Очень отец был доволен. Такое внимание, что ни говори, да и сама картина ему нравилась. Решил он тогда художника отблагодарить. Я, говорит, вот что сделаю: я этот свой портрет в раму вставлю и ему пошлю. Рама, знаешь, какая будет?.. Ну, тут я, конечно, знал, какая она будет, потому что руки ему были от бога даны. Не скажу — золотые, а скажу — настоящие руки мастера были.
Потом что ж… через год умер отец. А вскоре случилось так, что приехала к нам иностранная делегация и с ними этот художник. Село наше вообще мастерами славилось, только все больше по плотничьему делу. Отыскал я его и говорю: так, мол, и так, отец умер, но перед смертью просил, если с вами встречусь, передать вам подарок. И привел его к тому портрету в раме. Иностранцы тоже пришли. Долго стояли, говорили что-то, потом художник сказал: «Ну, говорит, Артур, отец твой, покойник, по себе память оставил». И к товарищам обращается — смотрите, рядом, говорит, жил и не знал. Такого художника проглядел.
Словом, растрогался он очень. На обратном пути обещался специально крюк сделать и подарок забрать, потому что это, говорит, редкостная работа и память о большом мастере.
Иочис снова закурил, помолчал немного.
— Ну, а тут война началась. Раскидала всех. Вернулся я с фронта по ранению, отлежался в госпитале и решил найти художника, долг свой выполнить. А он не дожил. Вот и висит у меня до сих пор та рама, пылится. Стареет… Ладно, идемте, покажу работу.
В полутьме кладовой сначала трудно было что-нибудь разглядеть. Иочис широко распахнул дверь, и тогда потрескавшееся дерево, испещренное, казалось, множеством мелких морщин, обернулось вдруг тихой рябью летнего озера, заросшего камышами; на берегу горел костер, и в отсветах пламени вырастали четкие тени подступивших к самому берегу деревьев. Над озером стлался редкий туман, налетал предутренний ветер, отгоняя в сторону дым костра, вздрагивала, потревоженная лещом, стылая гладь воды…
Все это было так неожиданно, так не вязалось с представлением о возможностях обыкновенной резьбы по дереву, что Кулешов долгое время стоял молча. Жернаков тоже ощущал это чувство радостного удивления, но у него оно заглушалось острой тоской оттого, что работа недюжинного мастера была скорее похожа на его надгробие.
— Да, — вздохнул Кулешов. — Отец ваш рано умер.
— Вот так прямо и сказал: «Большого мы художника проглядели…» А может, все и брехня, — неожиданно грубо добавил Иочис. — Ну-ка, пойдем лучше поедим, что хозяйка поставила.
Они вернулись в комнату. Иочис тяжело опустился на лавку и с деланным усердием стал крошить в миске малосольные огурцы. Аккуратная скобка волос, тщательно причесанная вначале, рассыпалась на тоненькие косички.
Первую рюмку выпили молча.
— А что же хозяйка? — спросил Кулешов.
— Поросенка кормит. Живность… Раньше мы с ней рыбок разводили золотых, аквариум держали богатый, теперь у нас боров. Тоже золото. Давайте мы за батьку выпьем, за тех, кто в холуях у самого себя не ходил да куски на черный день не откладывал.
Иочис продолжал:
— Не всю я вам правду рассказал. Отец мой умер, так и не успев ничего сделать. Свалила его болезнь. Пришлось мне на себя его обещание взять. Понимаете? Сделал я за него эту раму, душу в нее вложил без расчета и без оглядки, а вот талантом, что мне отец оставил, распорядиться не смог… Про меня ведь это, выходит, было сказано — большой художник. Да и сами видите, близко я тогда к дереву подошел, можно сказать, в руках держал. А сейчас? Получилось-то как? После войны вернулся в мастерскую, осмотрелся — что делать? Умею ведь я, умею — такую красоту хотелось сделать, а — как? Денег нет, хата завалилась, братья малые. И решил: мое от меня не уйдет. Раз умею, — значит, точка. Никуда не денется.
Он снова налил себе.
— Не денется… А видите — делось… Приехал сюда, пошел сначала в артель мебельную, потом еще и сам подрабатывать стал, с утра до ночи за верстаком — спрос тогда большой был, и деньги тоже легко шли. А дума такая была: заработаю капитал — и плевал я на все, сам себе хозяин, сам себе художник. И принялся я копить… Все принялся копить — это вы себе заметьте: не только деньги, деньги что — тьфу! — талант свой боялся растерять. Заказ получу хороший, тут бы и развернуться, силу свою приложить да способности, а я говорю — стоп! Не раскидывайся, побереги. Иногда возьмешь для утешения, попробуешь — вроде той шкатулки, что вы видели, — ничего, мол, умею еще. А раз умею, не пропаду. Обожди, дай срок. Руки есть.
Он вытянул перед собой руки и посмотрел на них задумчиво-удивленно, вроде как на чужие.
— Видите! И ногти те же, прокуренные, и мозоли, сколько было, и кожа дубленая… Те, да не те! Не те руки, понимаете? Ничего они уже не могут, кроме как серванты кроить. Обворовали они меня начисто. А почему? Вы знаете, почему? Да потому, что я плевелы сберег, а зерно просыпал. Все у меня есть, и ничего нет. Не могу уже! Не умею! Да, не умею. Выдумки нет, руки чужие. Как ничего и не было. Берег я свой талант, берег, а он вроде как взял да потух.
— Может быть, вы преувеличиваете? — тихо сказал Кулешов.
— Я знаю, что говорю. Мне же мое умение и мстит, за то, что я его в ход не пускал. Вот Петя рядом сидит, старый мой товарищ, самый, можно сказать, первый. Сидит нынче что-то молчаливый. Понятно, ему моя жизнь в доскональности известна, лишний раз слушать кому охота. Извините, уж растворил я перед вами дверцы души: а там, как в амбаре по весне, одни котяхи мышиные. Остерегайтесь, молодой человек, под залог жить. Хотя… Советы давать — дело неблагодарное. Мне вот Петр Семенович советы давал, а я над ним насмешки строил, над Петей-то. Говорил: ну, давай, чеши, выкладывайся, раз в тебе своего нету. Ты, Петр Семенович, почему, хочу тебя спросить, все помалкиваешь? Женька, слышал, в учителя собрался? Видишь, интеллигенция у тебя будет. Давай-ка еще разок, за интеллигенцию.
Они вышли от Иочиса под вечер. Кулешову он навязал нитку сухих грибов, заверил, что для умственного труда полезно. Шли некоторое время молча, потом Жернаков сказал:
— Ну что, Сергей Алексеевич, вот тебе для твоей книги живой человек. А? Или, может, сначала статью какую напишешь? Не напрягаясь. Напиши, например, что Артур Иочис… Как это у вас говорят? Ну да, по большому счету жить не умеет.
