Юрий Рытхэу - Полярный круг

Пока Алексей раздевался в предбаннике, Рочгынто перечислял, что будет подано на свадебный ужин.

— Откуда у вас такие сведения? — удивился Алексей.

— У меня надежный источник, — подмигнул Рочгынто. — Можно доверять каждому слову. Жена. Веник дать?

— Так у вас и веники есть? — удивился Алексей.

Рочгынто подал настоящий березовый веник и гордо сказал:

— Сам сделал.

— Из чего? — с интересом спросил Алексей.

— Полярная береза. Стелющаяся, — объяснил Рочгынто. — Такой вы никогда не парились.

Действительно, веник был превосходный. Когда Алексей обдал его горячей водой, пошел такой дух, аж в носу защекотало.

Рочгынто разделся за кампанию и вошел в парилку.

— Сам люблю попариться, — сказал он. — А впервые помылся, однако, только в твоем возрасте.

— Как так? — спросил Алексей, с удовольствием намыливая тело жесткой мочалкой, сделанной из лучшей рогожи мешков из-под соли.

— Комсомольское было поручение, — ответил из густого пара Рочгынто. — Приняли нас в комсомол, выдали билеты и сказали: первое поручение — увлечь народ в баню. А как увлечь? Только личным примером. Сами натопили баню и пошли. Скажу честно, дело прошлое, но самому было боязно. Черт знает, как быть с горячей водой. Ведь одно дело, когда человек привычен к ней, а совсем другое — когда впервые. Ну и мыло тоже. В глаза попало одному нашему комсомольцу, так он, на потеху всему селению, голый выскочил из бани. Хорошо, что секретарь нашей организации, который дежурил рядышком, поймал его и приволок обратно. Помылись мы, обтерлись, оделись в чистое — и почувствовали себя совсем другими людьми. Словно стали новенькими. Прыгать и петь хотелось. Но надо было уговорить остальных. Улакцы народ любопытный. Как узнают, что есть какие-то тайны, так и полезут. Поэтому договорились мы между собой не болтать. Напустили темноты. А вокруг нас собрались и старики, и молодые, и все допытываются — каково там в горячем пару? А мы так ни да ни нет не говорим, а на рожах изображаем наслаждение. Помаяли мы их так и смотрим — один полез, другой, третий… Ну, а к вечеру и наши первые комсомолки помылись. Вот так началась наша баня в Улаке. Может быть, поэтому, когда я вышел на пенсию, меня и попросили здесь поработать.

Помывшись, Алексей и Рочгынто вышли в прохладный предбанник.

— Может, квасу? — предложил Рочгынто.

— А пива? — озорно спросил Алексей.

— Пива нету, — вздохнул Рочгынто. — Жалко, но нету. А квас хороший. Хотите?

Квас был действительно отменный. В нем плавали какие-то кислые ягодины, а сам он был холодный в меру и освежающий.

— Вообще-то этот квас делает пекарь, но я его уснадобил, — сообщил Рочгынто. — Малость брусничного варенья добавляю.

— Прекрасный напиток, — похвалил Алексей. — Никакого пива не надо.

— И то верно, — согласился Рочгынто. — Я пробовал пиво в Магадане. И по всей правде скажу — вкус у него не годится для культурного человека. Я сперва подумал, что такое пиво только в Магадане. Но и чешское нисколько не лучше! Привозил один полярник. Я к чехам всегда относился дружелюбно. Композиторы у них хорошие — Дворжак, Сметана, и машины хорошие делают… Но пиво такое делают… Вот болгарское вино в пластмассовых плетенках, как оно называется, забыл…

— Гамза, — подсказал почти одетый Алексей.

— Вот оно самое, — подхватил Рочгынто. — И вино отличное, и упаковка. У нас все учителя из этих плетенок абажуров понаделали — шибко красиво. Вечером не поленись, загляни в окна…

— Большое спасибо, Рочгынто, — поблагодарил Алексей.

— После свадьбы заходи, — позвал радушный банщик, — Да Маюнну поторопи. Держу хороший пар для нее.

Выйдя из бани, Алексей услышал знакомый гул вертолета. Машина уже снижалась над лагуной, нацеливаясь на площадку, обозначенную ярко покрашенными пустыми железными бочками.

Маюнна уже шла навстречу.

На площадку бежали встречающие.

Когда Алексей и Маюнна подошли к вертолетной площадке, винты медленно раскручивались. Дверь открылась, и на землю спрыгнул один из летчиков, а за ним показалась цветастая камлейка Иунэут. Мать нашла глазами дочку, подбежала, обняла и заплакала. Вслед за ней вышел рослый мужчина в нерпичьих торбазах, нейлоновой японской куртке, с непокрытой головой. В отличие от жены, его лицо было спокойно и даже бесстрастно. Алексей почувствовал холодок в груди. Он с усилием шагнул вперед и глухо произнес:

— Здравствуйте, я — Алексей Яковлев.

— Павел Григорьевич Кайо, — представился оленевод и внимательно оглядел зятя.

Глаза его пронизывали, и Алексей зябко ежился под его взором. Как себя держать с ним, с этим человеком, который совершенно не совпадал с его представлением о тундровом жителе? Правда, на ногах у Кайо были торбаза, да и нейлоновая куртка, ставшая летней одеждой северного жителя, еще ни о чем не говорила. Но вот взгляд его и лицо…

Поначалу Алексею даже показалось, что он уже видел его. Но где? Маюнна фотографий отца не показывала. Может, впечатление это оттого, что Кайо не походил на добродушных, улыбчивых своих земляков, а больше на изображения древних чукчей на моржовых клыках в косторезной мастерской? Строгое, даже жесткое лицо, преисполненное отваги перед битвой с врагами. Правда, те чукчи не носили нейлоновых курток, а были облачены в панцири из костяных пластин и моржовой кожи.

Маюнна медленно подошла к отцу.

Кайо наклонил голову и коснулся зардевшейся щеки, ощутив тепло, запах духов, лекарств.

— Маюнна и Алексей! Самые горячие поздравления от товарищей и от меня лично! — Голос летчика разрядил напряженную тишину.

Василий Васильевич пожал руку Алексею, поцеловал в щеку Маюнну и весело сказал Иунэут:

— Ну вот и кончилась твоя беззаботная молодость!

— Ничего, как-нибудь перезимуем! — задорно ответила Иунэут своей любимой поговоркой.

Кайо молча шел рядом с Алексеем. Если две женщины не умолкали, то мужчины являли собой зрелище странное — оба словно воды в рот набрали и лишь изредка перекидывались взглядами. Кайо понимал, что так не должно быть, надо хоть что-то сказать этому явно растерянному парню, завязать на первых порах хоть какой-нибудь разговор, но ни одно слово не шло с языка, не было ни одной мысли. Да и что сказать, если, едва взглянув на шагающего рядом Алексея, Кайо почувствовал, как поднимается глухая неприязнь к человеку, которому навсегда отдана любимая дочь, самое нежное в мире существо? И навсегда от Кайо уходит радость ощущать никому неведомый, теплый, еле слышный запах молока, запах отцовского счастья, нежности и детства.

Словно два человека поселились внутри Кайо. Один — разумный — уговаривал другого очень верными, вескими словами. И сначала другой — обиженный — соглашался: да, верно, глупо отнимать у дочери ее счастье, ее будущее. Ни одна дочь, как бы ее ни любил отец, не может оставаться всю жизнь одна. Ей нужен муж, чтобы изведать подлинное счастье настоящей женщины и, наконец, продолжить род Кайо, продолжить своего отца в будущих детях… А другой жалобно стонал: разве нельзя было еще немного повременить? Получилось так, что они почти и не видели свое дитя. Лишь короткое время младенчества Маюнна провела с родителями, а потом все равно пришлось отдавать ее в интернат, а после — в училище… Да, это неумолимый закон жизни: дети рождаются, чтобы покидать родное гнездо, чтобы род людской не редел на земле. Жестокий закон… и справедливый. Тут уж ничего не поделаешь. Приходится с грустью мириться с этим и искать в собственном сердце уголок для этого странного, молчаливого парня, который, ни слова не говоря, шагает рядом и тяжело дышит, словно чемоданчик набит свинцом, а не свадебным пыжиком для молодоженов.

Алексей все ждал, что скажет Кайо. Старик представлял собой полную противоположность рассказам Маюнны. В этом худом, заостренном лице с темными глазами пока не виделось и не чувствовалось никакой ласковости, которую любила вспоминать Маюнна. Будь глаза у Кайо посветлее, какое-то выражение в них все же можно было бы рассмотреть, но в такой черноте… Не обязательно смотреть в глаза, чтобы почувствовать отчуждение и даже некоторую враждебность. И от всего этого на душе у парня стало неуютно и зябко. Из глубин сознания всплыли где-то слышанные разговоры о враждебности чукчей к белым людям… Но ведь когда это было! В царское время еще, которого здесь уже никто не помнит. О давних притеснениях купцов и священников сейчас вспоминать так же глупо, как обижаться на татаро-монгольское иго. Да и что это получается, если глубоко вдуматься, — расизм! Так и сказать этому сердитому оленеводу, который идет и смотрит на мужа своей родной дочери как на врага. Ведет себя словно феодал какой.

Почему-то от этих мыслей Алексей повеселел и хотел даже что-то сказать Кайо, но ничего такого на ум не приходило, а выглядеть дурнем в глазах тестя не хотелось.