Ефим Пермитин - Три поколения
— Отоспался? Уснул без ужина…
В голосе Феклисты Митя уловил материнское участие.
Помимо боли в пояснице и плечах, Митя не мог по-настоящему согнуть ладоней, и когда умывался, вода с них скатывалась. Он не успевал донести ее до лица.
Багровые мозоли царапали щеки и лоб. За завтраком распухшие пальцы неловко держали ложку, и щи расплескивались по скатерти.
«От топорища это. Зато на работе от других не отставал», — утешал себя Митя.
— Одеревенели ладошки-то… В покос у меня тоже пухнут рученьки первую неделю. Дай-ка я мазью их смажу. — Феклиста принесла сметаны и топленого масла. — Теперь еще ложечку деготьку парового, и руки как пух сделаются.
Митя покорно подставил Феклисте ладони, и она втерла в них пахучую мазь.
— Городской ситец не держит, рвется — холстину просит, — глядя на лопнувшие Митины мозоли, засмеялась она и добавила: — А дедка с Зотиком чуть свет на рыбалку ушли.
Митя недоумевал, как это можно после двухнедельной работы в лесу в первый же день отдыха отправиться на рыбалку. Но, скрывая свое удивление, сказал:
— Меня-то чего же не разбудили, и я бы пошел…
— Карусель-то, карусель-то, батюшки!..
Анемподист Вонифатьич ворочался с боку на бок, но сон бежал от него, и он смотрел в темноту, повторяя:
— Карусель-то, карусель-то какая!..
Слово «карусель», подвернувшееся невесть откуда, лучше всего определяло создавшуюся обстановку.
— Не спишь, старик? — спросила Фотевна.
— А ну вас к бесу, окаянные, прости ты меня, господи, ночью спокою не дают!.. — Анемподист уцепился за оклик жены и ругался долго и с причетами, стараясь сорвать зло.
Два дня и две ночи клокотало его сердце. Все сизевские распрятались по углам, боязливо наблюдая за стариком. Баловень Анемподиста, Жулька по неопытности кинулся с лаской к ногам хозяина и от пинка отлетел в сторону. Девки из рыжих сделались пепельными. Фотевна ходила пришибленная и решила в неурочный день топить баню:
— Может, на горячем полке, в пару, поотойдет.
Утром, до солнца, Анемподист уже поднял дом. В предрассветной мгле доили коров. Заглушенно шумел сепаратор в погребице. Блеяли, похрюкивали, топали копытцами козы, овцы, свиньи, телята. Бесшумно сновали по дому Вонифатьичевы чада, шепотом отдавала хозяйственные распоряжения Аксинья.
Анемподист гремел в амбаре, переставляя с места на место бадейки с медом, и разговаривал сам с собой:
— Вот карусель, карусель-то заварили!..
— Ты, Зиновей Листратыч, одним словом, может, сомневаешься во мне, так вот тебе, как перед престолом всевышнего! — Анемподист поднял глаза и перекрестился. — И лошадь и седло… езжай, копейки не возьму! Как-никак кровный мне доводишься — худо ни добро, зять. А они, брат, в ложке воды утопят человека… Есть, говорит, в Козлушке Зиновейка-Маерчик, так и пишет — Маерчик, кулацкий зять, плут и лентяй, и неизвестно, отчего идет он напротив артельного дела.
Сизев помолчал и опять заговорил вполголоса:
— Чистое дело — карусель! Поперек горла, видишь ты, стали мы им. Один, говорят, кулак, а другой в поддужных у него ходит… Гнида, ногтем его, можно сказать, а вот поди же — прямиком в газету, так и эдак, так и эдак… Бабе твоей тут мучишки, убоинки, медишку… Своя кровь ведь она мне доводится! Сколь ни сердись, а кровь… А и дел-то тебе — весточку Денису Денисычу передать, и от себя скажи: подкоп, мол, и под тебя ведут, с головой можешь провалиться… Всю ночь на коленках перед угодниками простоял, и вот, Зиновей Листратыч, слушай, что я надумал…
Ушел Анемподист от Зиновейки успокоенный и дорогой даже запел церковную стихиру.
В волость собирался Маерчик. Надо было решать, а Митя не знал, как быть.
«Пусть едет Вавилка! Мне нельзя… Подумают еще, что от горячей работы сбежал».
Дед Наум настаивал, чтоб ехал Митя. Ивойлиха просила отрядить Вавилку:
— И кожи из выделки взять надобно, и мелочишки кое-какой купить.
Терька с Зотиком не знали, на чью сторону встать, Амоска же предложил послать с важными бумагами его.
— С Зиновейкой и я не заблужусь, а что проку в волости от Вавилки? Ну что проку? Пошлите меня, ребятушки, я помозговитей этого пентюшонка, а Вавилка поздоровей здесь с литовкой…
Упоминание Амоски о покосе вновь подхлестнуло Митю.
— Пусть едет Вавилка, — решил он, — а мы уж с тобой, Амос Фомич, зимой съездим.
Вечером Митя с Зотиком и Амоской сходили к дуплястой пихте. Со всеми предосторожностями вынули портфель и принесли домой.
Глава XXVII
На левом берегу реки Становой, на широкой излучине, раскинулись заливные луга. Мягкие и густые вырастают на них травы. В километре от заимки, на шивере, — «покосный брод».
Утрами с лугов вместе с медвяными запахами цветущих трав доносится в Козлушку неумолчное скрипение коростелей, крик перепелов и кряканье уток. После ночных дождей молочная пелена тумана надолго закутывает соседние с лугами горы, лесную чернь и речное ущелье. В знойный полдень дрожит и плавится над лугами марево, рябит в глазах.
Душно в эту пору в лугах. Горяч, густ и прян воздух. Обливается пόтом с головы до ног человек. Единственное спасение в полуденные часы — река.
Дед Наум сам примеривал косьевища[32] литовок по росту артельщиков и привязывал ручки.
— Против пупу, не выше и не ниже, должна быть ручка у литовки, — пояснил он Мите. — Ниже — поясницу будет ломить, выше — плечам надсадно…
Отбитые и направленные еще с вечера косы поблескивали голубизной стали.
Одна за другой, в пестрых сарафанах, заправленных по-мужски в холщовые штаны, верхом на лошадях выскакивали с брода на берег бабы. Стройная, с матово-белым, не поддающимся загару лицом Феклиста спрыгнула с седла у балагана. За ней — высокая, худая Матрена Ивойлиха, мать Вавилки. Сзади всех — с большими, мужичьими руками, с морщинистым, рано постаревшим лицом — Агафья Мартемьяниха, мать Терьки.
— Ко-о-о-о-бы-лу! — донесся крик с противоположного берега.
Стоявшие у балагана женщины, Митя, Зотик и даже лошади повернули головы на крик.
Дед Наум тоже уставился в сторону брода:
— Кричит будто кто-то, бабы?
— Да Амоска ведь это! С собой не взяла, домовничать оставила, а он следом…
— Перевези его, Зотик. Кашу мне варить помогать будет, — распорядился дед.
Зотик вскочил на не расседланную еще Рыжушку и рысью въехал в воду.
Амоска никак не мог успокоиться:
— Сами на покос, а меня дома… Домовника нашли!
— Щенок, вози его тут! — огрызнулся Зотик.
Он высвободил правую ногу из стремени, Амоска легко вскочил на коня и уселся позади Зотика. Шум шиверы и постукивание копыт о плитняк заглушали ворчание Зотика.
— Мы совсем было хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать, а ты сам явился, — услышал Амоска, когда Рыжушка выскочила на травянистый берег.
— Ворчи там еще, я вот дедыньке Науму пожалюсь!
Перебравшись на покос, Амоска уже не мог простить воркотни Зотика и, спрыгнув наземь, крикнул:
— Я тебе покажу кошку! Ты у меня подразнишься!
К стану Амоска предусмотрительно не пошел, а залег в траву и решил обождать, когда мать уйдет косить.
«Сгоряча-то еще выпорет при народе. Что с нее взять?» — подумал Амоска о матери.
Ждать пришлось недолго. Вскоре все ушли косить.
Впереди, без шапки, в белой посконнице, шел дед Наум. Следом за ним, широко расставив по прокосу ноги, в мужских шароварах и обутках косила Агафья Мартемьяниха, за ней — Ивойлиха, за Ивойлихой — Феклиста. Феклисту поджимал, наседая на пятки, Зотик, за ним — Терька, и сзади всех, отстав на половину прокоса, «мыкал горе» Митя.
Правее, в другом конце луговины, вытянулись в нитку, как журавли в небе, восемь Вонифатьичевых дочек и девятая — Гапка Маерчиха. Еще правее, объединившись в бабью артель, косили Омельяниха и Орефьиха Козловы. Левей, у кромки леса, взмахивали косами Мокей с Пестимеей.
Дзинь! Дзинь! — рассекает воздух.
Жжиг! Жжиг! — доносится со стороны сизевских и Мокея.
Прокосы исстари козлушане начинают от кромки леса и гонят к реке: вода манит косца, да и трава к реке растет в наклон.
Дед Наум обмакнул литовку в воду, перекинул ее через плечо и пошел по росистой, низко скошенной траве легко и уверенно. Следом за ним вышли Агафья Мартемьяниха, Матрена Ивойлиха, чуть покрасневшая Феклиста со сбившимся на шею платком. Зотик и Терька тоже намочили литовки в реке и, смеясь, догоняли женщин. А Митя все еще бил сплеча косой по высокой траве, путался ногами в неподрезанной кошенине, втыкал носок литовки в кочки и поливался потом, изнемогая на длинном прокосе. Мите казалось, что прокос бесконечен, что с каждым взмахом у него в связках кистей и в локтях лопаются жилы. Но он упрямо косил и косил крепкую траву.
