Иван Лазутин - Родник пробивает камни
— Будь у меня большая власть распоряжаться маршрутами иностранных туристов, да и наших туристов, то я отдай бы строгое распоряжение, чтобы, кроме дворцов и музеев, кроме Кремля да разных там галерей, церквей и всяких там сергиевских и тому подобных лавр, обязательно привозить туристов на это святое место. Пусть ненадолго, пусть минут на десять — пятнадцать, но чтобы все люди, заезжающие в Москву, знали, где и за что пролилась кровь вождя мирового пролетариата. А эти две пули — они намного сократили жизнь Ильича. Вот так-то, доченька, с этого дня мы с тобой, пожалуй, и сделали первый шаг в наш завод-храм.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
После посещения заводского музея Светлана твердо решила идти на завод. Петр Егорович внушил ей такую неприязнь к работе манекенщицей, что при одном только упоминании теткой имени Марии Николаевны она тут же вскипала и обрывала всякий разговор.
И все-таки было страшно. А вдруг после всего того, что рассказал дед о себе и о заводе, она опозорит его старческие седины — поступит и не сможет работать, не выдержит, уйдет… Знают на заводе и ее отца. Знают как лучшего мастера. Имя Дмитрия Петровича Каретникова много раз упоминалось и в центральной прессе.
Пожилой приземистый вахтер в проходной завода не стал дожидаться, пока Петр Егорович предъявит пропуск, за которым он полез в карман.
— Чего это ты, Егорыч? Давай проходи… А эта с кем? — он взглядом показал на Светлану, мягко преградив ей рукой дорогу.
— Со мной, внучка, веду на смотрины.
Широкое рябоватое лицо вахтера расплылось в улыбке.
— Час добрый…
Территория завода, на которой здесь и там были в беспорядке разбросаны кирпичные цехи с широкими, кованными железом воротами и асфальтированными подъездами, Светлане показалась необъятно огромной, непонятной, не такой, какой она ей казалась раньше, когда она еще ребенком была здесь с дедом. Как будто и не Москва, а полигон какой-то, на котором темнели невысокие, приземистые корпуса с затуманенными окнами и мутными стеклянными крышами. Яркая, сочная зелень деревьев никак не вязалась со строениями из потемневших кирпичей и железа.
Впереди и по сторонам медленно проплывали груженные какими-то громоздкими деталями и ящиками автомашины… Мимо, почти перед самым носом Светланы, лихо пронеслись два электрокара, на площадках которых стояли два паренька в спецовках. Стараясь перекричать шум моторов, они о чем-то не то спорили, не то договаривались. Справа в высокие закрытые ворота цеха, куда мог бы свободно вплыть пароход, молодые чумазые парни (каждому не больше семнадцати-восемнадцати лет) забивали футбольный мяч. Был обеденный перерыв, и парни, успев проглотить немудреный обед в буфете столовой, улучили несколько минут, чтобы отвести душу.
Вчера, после посещения музея, который размещался на первом этаже заводоуправления, Петр Егорович поднялся с внучкой в комитет комсомола и познакомил ее с секретарем Людой Андроновой, высокой и стройной девушкой в клетчатом платье, возраст которой Светлане показался настолько неопределенным, что она никак не могла понять: или ей уже тридцать, или всего-навсего двадцать один — двадцать два года? Откуда знать Светлане, что комсомольская работа, в отличие от всех других работ, умеет поспорить с возрастом и с плохим настроением. Чтобы вести за собой молодость, нужно в душе быть самому юным, а если человек юн душой, то морщины разглаживаются как бы сами по себе, они не бросаются в глаза собеседнику.
Улыбка у Люды такая просветленно-озорная и свойская, будто она, Люда, была давнишняя подруга Светланы. Даже руку пожала не так, как жмет руку женщина женщине, — вяло, неуверенно, лодочкой, — а крепко, по-мужски, с энергичным потряхиванием, словно стараясь пожатием этим сказать: «Молодец, что пришла… С нами не пропадешь…»
Люда Андронова советовала Светлане зайти в тринадцатый, механосборочный цех, где много девушек и где можно увидеть, как из отдельных, разрозненных деталей, изготовленных в других цехах, собирают электромоторы.
Любил этот цех и Петр Егорович. Он сам проработал в нем без малого двадцать лет, из него пошел и на пенсию. Трудился на стареньком карусельном станке «Кинге».
— Ну что ж, доченька, хоть цифра тринадцать и не самая веселая, мы все-таки заглянем в тринадцатый.
Цех был огромный, ответственный, в нем, как в устье реки, впадающей в море, завершалась вся та работа, которая была проделана в речушках и ручейках других цехов.
Начальник цеха Федор Михайлович Карташов, человек уже немолодой и, судя по орденским планкам на пиджаке, бывалый, встретил Петра Егоровича как старинного друга. Он даже прервал телефонный разговор, извинившись перед кем-то в трубку, которую положил на стол.
— Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Карташов, протягивая через стол обе руки.
— Зря наговариваешь, Михалыч, не был у вас всего полмесяца! — ответил Петр Егорович. — Пришел посмотреть, как вы тут живете-поживаете, и добра наживаете.
Карташов быстро нашелся. Почесывая затылок, он подмигнул Петру Егоровичу, вышел из-за стола и пододвинул Светлане и деду стулья.
— В наш сумасшедший двадцатый век, дорогой Петр Егорович, за полмесяца можно покорить космическое пространство и соорудить на Марсе и Венере филиалы нашего завода.
— Что да, то да… Время скачет, ох как скачет… — согласился Петр Егорович и сел по другую сторону стола, дав Светлане взглядом понять, что и она тоже может присесть.
Карташов извинился и, кивнув на телефон, поднял со стола трубку. Лицо его сразу же стало серьезным, даже чуть злым. Он принялся кого-то отчитывать. Грозился поставить вопрос на парткоме: кто-то в кузнечном цехе задерживал поковку валов, отчего под ударом был месячный план не только тринадцатого цеха, но и всего завода.
Светлана смотрела на начальника цеха, и ей казалось, что в чем-то он напоминал их школьного завхоза, который бесконечно ругался то с уборщицами, то с лаборантами химического и физического кабинетов, вечно носился с ведрами красок, с рулонами географических карт и приборами для учебных кабинетов… Встреть она Карташова где-нибудь у автобусной остановки, ни за что не могла бы подумать, что этот уже немолодой человек, с мягкими и реденькими, как ленок, светлыми волосами, некрасивый, мужиковатый и нескладный, со сбитым набок узлом стираного галстука, выпускал продукцию, за которую золотом платили шестьдесят стран мира; коллектив завода, состоящий из таких вот, как Федор Михайлович, который не умеет хорошенько завязывать галстук, соперничает со специалистами и миллионерами Америки и промышленниками Западной Германии, чьи электрические машины уже давно поднялись на уровень мировых стандартов.
Карташов сердито бросил на рычажки трубку и, сразу изменившись в лице, преобразился.
— Вот так с утра до вечера!.. То цыганишь чуть ли не на коленях, то, как цепной пес, рычишь: «Давай! Давай!.. Давай!» Грозишь, пугаешь, канючишь, убеждаешь… Кроме нагоняев и шишек, никаких тебе регалий. — Карташов только теперь посмотрел на Светлану. — Родня?
— Внучка. Пришел сватать.
И вдруг, словно спохватившись, Карташов даже всплеснул руками, зорко вглядываясь в лицо Светланы.
— А!.. Да это вон кто!.. Павлик Андреев! Герой Замоскворечья, участник штурма Кремля!.. Погиб в боях на Остоженке и теперь воскрес из мертвых. — Карташов вплотную подошел к смутившейся Светлане, которая тут же встала, и обеими руками долго и крепко жал ее руку. — Ну что ж, за честь примем, если наша дружина придется по душе. Мы умеем не только работать, но если нужно, то сыграем на сцене царя Ивана Грозного и деда Щукаря. Я сам, грешным делом, в войну не только стрелял в немца, но и плясал. Что, Егорыч, не веришь? От самого Днепра и до Берлина стрелял и плясал, плясал и стрелял.
— Что-то, Михалыч, не могу уразуметь этакого. Три войны прошел, а такого не видел: чтобы пострелять по немцу, а потом выскочить из окопа на бруствер и под музыку пуль и снарядов оторвать «барыню» или «камаринского».
И тут Карташов со всеми подробностями рассказал о том, как после госпиталя он попал на пересыльный пункт. Там от безделья и ожидания, когда дадут в зубы продовольственный аттестат и вручат назначение в действующую армию, на передовую, они забавлялись кто чем: кто отбивал до поту чечетку, кто тренькал на обшарпанной ничейной мандолине, бог весть каким ветром занесенной на пересылку, кто надрывал душу гитарными переборами.
— И нужно же такому случиться. Выбиваю я чечетку в углу казармы, учу одного салажонка, который снабжал меня домашним самосадом, и вдруг оглянулся, будто спиной почуял, что кто-то буравит взглядом. Гляжу — стоит подполковник в серой каракулевой кубанке. Улыбается. С виду лет под сорок. Спросил номер моей военно-учетной специальности. Я ответил: «Артиллерист-минометчик», «Годится», — говорят он и тут же записал в блокнот мою фамилию. Под вечер меня вызвали в штаб и направили в распоряжение этого подполковника. А он оказался замполитом гвардейской минометной бригады на Первом Белорусском фронте. По каким-то своим важным делам был в Москве и по пути имел от командира бригады поручение заехать на пересыльный пункт, подобрать четырех опытных шоферов по разнарядке штаба опергруппы фронта. Ну, и меня прихватил пятым. Вот с тех пор, аж от самого Днепра, моя война и пошла так: идут бои — я воюю номером в расчете боевой машины, даем залпы по немцам; а между боями, в дни передышек, бью чечетку в нашей доморощенной агитбригаде. — Карташов помолчал, подбадривающе подмигнул Светлане и продолжил:
