Иван Лазутин - Родник пробивает камни
Если бы не ребятишки, эта стерва Каплан, может быть, и улизнула бы, да хорошо мальчишки, что играли во дворе у гранатного цеха, подсказали. Иванова на заводе знали не только рабочие, но и дети рабочих. Один из них подбежал к Иванову и указал, куда побежала та, что стреляла в Ленина. Иванов рванулся за ворота, за ним следом рабочие, а впереди всех — ребятишки. Поймали гадину у трамвайной стрелки, недалеко от гранатного цеха. Ведь это подумать: покушение на вождя на дворе любимого завода, куда он ездил советоваться с рабочим людом. На душе каждого было так тяжко, как будто по вине нашей совершилось это злодейство: недосмотрели, не уберегли, проротозейничали. Какая-то тифозная гнида подняла руку на человека, который был нужен как воздух не только России, во и трудовому человеку всего мира.
Немного отлегло на душе, когда четвертого сентября в «Известиях» сообщили, что третьего сентября по постановлению ВЧК была расстреляна террористка, правая эсерка Каплан. А шестого сентября в том же гранатном цехе, где неделю назад сказал свою знаменитую речь Владимир Ильич, состоялся митинг. Ступить негде было, собралось тысяч девять рабочих, даже подоконники были обсыпаны людьми. Выступал на этом митинге председатель Верховного трибунала республики Крыленко. Здорово говорил. По решению ВЦИКа в ответ на белый террор Советская власть объявила контрреволюции красный террор.
В душе каждого бушевала ненависть и закипало горе: как Ленин? Выживет ли? Одна-то пуля не так вроде бы опасна, а вторая угрожала жизни. — Петр Егорович выпрямил корпус и, оглядевшись вокруг, строго, как будто с кем-то собирался спорить, продолжал: — Хорошо, что третью пулю, что была пущена в Ильича, приняла на себя работница нашего завода Попова. Она заслонила вождя своим телом, когда он уже лежал на земле. Рана у нее была не опасная. Каплан угодила ей в руку… — Петр Егорович задумался, лицо его сразу стало печальным и усталым. — Скажи нам тогда: «Чтобы спасти жизнь Ильича — вы должны принести в жертву самое дорогое…» И каждый из нас не задумываясь сказал бы: «Возьмите мою жизнь, только спасите Ильича». Но чудес на свете не бывает. Нам оставалось одно: ждать. И мы ждали. Мы просто ждали. Ждали каждый бюллетень о состоянии здоровья Ильича. Мы даже знали, кто лечит Ленина. Все было поставлено под строгий контроль. Проучил нас стервец, одетый в форму матросика, который упал на приступках гранатного цеха.
Бывало, придем на завод, соберемся кучами и читаем бюллетень о здоровье Ленина. Каждый день, утром и вечером, мы знали, какая у него температура, какое дыхание, какой пульс… Старухи и старики ставили в церквах свечи за здравие Владимира, записывали его имя, когда служили молебен… Все мы ждали и надеялись… Ленин должен жить!.. Не мог он умереть!.. Не имел права.
А двенадцатого сентября мы, михельсоновцы, словно каменный жернов, с души свалили. В бюллетене сообщили, что самочувствие Владимира Ильича хорошее и что больному разрешено немного вставать с постели. И тут мы поняли, что Ленина нельзя застрелить, что ему нужно жить и быть сильным для всей России. Ведь только подумать: и двух недель не прошло, а он уже рвется с постели. И тут, конечно, здорово поработали знаменитые врачи Обух, Винокуров, нарком здравоохранения Семашко.
А восемнадцатого сентября мы плакали. Плакали, как дети. Это был тридцать седьмой бюллетень по счету. У Ильича сняли повязки, и врачи разрешили ему заниматься делами. По этому поводу на заводе состоялся митинг. На митинге было решено: на месте ранения вождя поставить обелиск. Вначале его сделали деревянным. Открыть его решили в первую годовщину Октября — шестого ноября.
И вот дождались шестого ноября. На заводе митинг. Иванов на дворе обтягивал на обелиске шар красным кумачом. Никто не думал и не гадал, что, только что оправившись от тяжелых ран, Ильич в этот великий день приедет не к кому-нибудь, а к нам, к михельсоновцам, где два месяца назад пролилась его кровь. И ведь как приехал? Без охраны. Вышел из машины, на ходу любовно ругнул рабочих за то, что не время сейчас заниматься памятниками, и пошел в гранатный цех, где уже митинг был начат.
Как увидели рабочие Ильича, так и ахнули!.. Боже мой, поднялось такое, что и рассказать трудно. Некоторые от радости рыдали. Не только женщины, плакали и боевики, которые в декабре девятьсот пятого года сражались на баррикадах Красной Пресни.
Ленин произнес тогда речь. Я тебе дам ее почитать. А когда он уезжал… — Петр Егорович озорно посмотрел на Светлану, — мы провожали его тесным кольцом. Случись и на этот раз беда, каждый подставил бы свою грудь, чтобы защитить Ильича. Помню, кто-то спросил: «Владимир Ильич, как же вы без охраны-то?» Он усмехнулся, прищурил свои лукавые глаза и душевно так ответил: «А зачем мне охрана? Я же к вам приехал. Разве поднимется на меня рука рабочего человека?»
И снова видавшая виды, прокуренная трубка Петра Егоровича струила синий дымок, который, поднимаясь, взвивался в зеленую листву густой липы, разметавшей кудрявую крону над скамьей.
Петр Егорович достал свои большие карманные часы, щелкнул крышкой:
— На сегодня хватит. А то в голове будет мешанина. Завтра я проведу тебя в музей завода, потом пойдем по цехам. Когда облюбуешь себе цех и специальность, тогда пойдем в отдел кадров, будем оформляться, потом познакомлю тебя с секретарем комитета комсомола. Выбор профессии, доченька, — это дело серьезное. Тут все должно быть как при хорошей женитьбе — на всю жизнь. А если ошибешься в самом начале пути — так и будешь шкандыбать всю жизнь. А про наш заводской музей скажу — это не просто плакатики да фотографии. Там есть много такого, чего нет в больших музеях. А еще наш музей знаменит тем, что молодые рабочие, те, кто решил твердо работать на нашем заводе, проходят в нем посвящение в рабочий класс, это вроде воинской присяги: там — на верность Родине, в нашем музее — на верность рабочему делу. Делается все это с особым обрядом, торжественно, приходят ветераны революции и нашего завода, герои гражданской и Великой Отечественной войн, одним словом, знаменитые, видные люди. В нашем музее дети рабочих вступают в пионеры и в комсомол, там же вручают и комсомольские билеты. Как видишь, доченька, завод наш особый, ему уже давно идет вторая сотня лет.
Петр Егорович поднял над головой руку, словно собираясь сказать то самое главное, что должно подытожить всю его беседу с внучкой.
— Завод Владимира Ильича!.. Это не какой-нибудь только что испеченный шараш-монтажстрой, а колыбель рабочего класса. И входить в него нужно как в храм. Мы стоим на виду у всей планеты. Более чем шестьдесят стран мира каждый год посылают к нам своих вежливых гонцов за нашими электромоторами. И мы продаем. Конечно, за золото. Золото нам пока нужно. Среди рабочих нашего завода есть депутаты Верховного Совета, члены ЦК партии, почетные граждане страны. Так что видишь сама, доченька, что дед твой вводит тебя в хорошую семью, а в семье этой — тысячи и тысячи людей. И этой семьей гордился сам Ленин.
Петр Егорович встал, тронул за локоть внучку в пошел к гранитному обелиску, об истории которого он говорил недавно так искренне и проникновенно. У обелиска он остановился. Помолчал, дожидаясь, пока Светлана, шепча губами, снова прочитает надпись на плите.
— Будь у меня большая власть распоряжаться маршрутами иностранных туристов, да и наших туристов, то я отдай бы строгое распоряжение, чтобы, кроме дворцов и музеев, кроме Кремля да разных там галерей, церквей и всяких там сергиевских и тому подобных лавр, обязательно привозить туристов на это святое место. Пусть ненадолго, пусть минут на десять — пятнадцать, но чтобы все люди, заезжающие в Москву, знали, где и за что пролилась кровь вождя мирового пролетариата. А эти две пули — они намного сократили жизнь Ильича. Вот так-то, доченька, с этого дня мы с тобой, пожалуй, и сделали первый шаг в наш завод-храм.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
После посещения заводского музея Светлана твердо решила идти на завод. Петр Егорович внушил ей такую неприязнь к работе манекенщицей, что при одном только упоминании теткой имени Марии Николаевны она тут же вскипала и обрывала всякий разговор.
И все-таки было страшно. А вдруг после всего того, что рассказал дед о себе и о заводе, она опозорит его старческие седины — поступит и не сможет работать, не выдержит, уйдет… Знают на заводе и ее отца. Знают как лучшего мастера. Имя Дмитрия Петровича Каретникова много раз упоминалось и в центральной прессе.
Пожилой приземистый вахтер в проходной завода не стал дожидаться, пока Петр Егорович предъявит пропуск, за которым он полез в карман.
— Чего это ты, Егорыч? Давай проходи… А эта с кем? — он взглядом показал на Светлану, мягко преградив ей рукой дорогу.
— Со мной, внучка, веду на смотрины.
Широкое рябоватое лицо вахтера расплылось в улыбке.
