Иван Мележ - Метели, декабрь
Девушка не сказала ничего, старая в это время собралась нести ушат, и она встала.
— Дайте лучше я, мамо!
Она легко подняла ушат и, стукнув сильно дверью, скрылась в сенях. Хотя ушата в хате уже не было, запах теста, сладковатый, теплый, по-прежнему щекотал ноздри. Доносился и запах прелой размятой картошки. Евхим разозленно проглотил слюну: свиньям, чего доброго, позавидуешь!..
— А хозяин где? — он старался отвлечь свое внимание. — На сходе, может?
— На сходе, с какого не возвращаются… — ответила она и замолкла. Потом добавила: — На погосте… Бандиты забили шомполами.
Она говорила грустно, но спокойно, с той мудрой уравновешенностью, которая приходит, когда боль перекипит.
— Вот! — показала на фотографию в рамочке, что висела у окна. Евхим, а за ним и Цацура встали, подошли. Из-за стекла смотрел на них белокурый красноармеец с упрямыми, как у дочери, губами, с беспощадными глазами. Он стоял в полной форме, в высокой буденовке, держал руку на эфесе сабли. Евхим подумал: «За саблю, гад, держится», — для приличия поинтересовался:
— Буденновцем был?
— Буденновцем. Раненый был, приехал домой. А тут в Совет его выбрали. За власть дюже стоял, за справедливость, за это и свели со свету, нелюди!.. — Она вся кипела ненавистью к этим нелюдям.
— Гады! — просипел Евхим.
Девушка между тем вернулась, сполоснула руки, вытирая их об юбку, внезапно спросила:
— А где же инструмент ваш?
— Беда стряслась. Словом, проспали инструмент! Легли спать, положили возле себя, а проснулись — ничего!
— Глядите, — посочувствовала старая. — Жуликов в городе развелось, как саранчи…
Евхим решил, что наконец настала пора перейти от пустой болтовни к главному, кашлянул, как бы ощущая неловкость.
— Проголодались мы, признаться. Целый день без еды…
Цацура неторопливо поддержал:
— Кишки марш играют, аж терпение лопается!..
— Небогатые мы, — проговорила старуха, как бы прося прощения. — Картошки вот разве в мундире. Да огурцов с рассолом…
Когда девушка принесла из сеней миску с огурцами, гости уже вовсю уминали картошку из чугунка, который стоял на столе, давились, торопливо глотали, не разжевывая. Старая сидела рядом, наблюдала с таким видом, будто голод испытывали ее бедные, несчастные братья.
— Ешьте, ешьте, — радушно сказала она, подавая две ложки. — Рассол у нас хороший, крепкий!..
Так и пробирались дальше, выдавая себя за обкраденных жуликами плотников. Старались, однако, держаться как можно тише, не бросаться лишний раз да глаза. Дороги выбирали малопроезжие, шли сначала ночами, а потом только вечерами и на заре — ночью также легко можно наткнуться на кого-нибудь. Когда надо было расспросить о дороге, выбирали людей с осторожностью, вопросы задавали как бы между прочим, среди разной болтовни. С осторожностью выбирали и хаты; большие деревни, тем более местечки вообще обходили — слава богу, их в этом болотном крае было негусто…
Около одного села под вечер увидели неподалеку первых пограничников. Правда, пограничники эти ехали на возу, везли мешки, наверно, с мукою и не обратили никакого внимания на двух незнакомых. Но Евхима и Цацуру это насторожило. На них будто глянула опасность, которая одновременно с границей была уже так близко…
За этот вечер и утро они не прошли и десятка верст. Вечером следующего дня вышли к зарослям кустарника, где и мерзли до утра. Шли из леса по дороге, стараясь не привлекать внимания, и вскоре увидели тихое приграничное село. Тут остановились. Перед ними была тяжелая задача — как узнать, где граница, как подойти к ней. У кого, в чьей хате спросить, где меньше всего они рискуют?
Пройдя почти всю дорогу гумнами, приметили на отшибе хату, огляделись хорошенько, осторожно подошли. В хате была женщина да несколько малых крутились на печи, увлекшись какой-то своей игрой. Евхим и Цацура, осмелев, обнадежившись сразу, вошли. Женщина, что суетилась возле печи, встретила их радушно, но, когда, поговорив для приличия о том о сем, они намеревались уже завести речь о главном, во дворе внезапно послышался скрип саней, шаги. Женщина прилипла остроносым личиком к замерзшему стеклу, сказала:
— Муж приехал!..
Дети загомонили, обрадованные, отгадывая, какой гостинец привез отец, но ни один не слез с печи. Хозяин вошел в хату не сразу, наверно, возился с конем, выглянув из дверей, ведущих в сени, на миг остановился, недовольный, угрюмо, с подозрением, неприветливо осмотрел их.
Он снял вислоухую облезлую шапку, замызганный зипун, сел за стол. Дети следили за ним с печи молча, с тревогой.
— Есть давай! — коротко приказал он жене.
Та быстро забегала, подала хлеб, нож, вытащила из печи чугунок. Комнату наполнил запах наваристого борща. Хозяин, не подымая ни на кого глаз, стал часто, жадно хлебать прямо из чугунка — ел так, будто боялся, что отберут.
— Продал? — проронила неуверенно жена.
— Продал… За ничто…
Он ответил не сразу и с таким видом, что ясно было, не хочет говорить. И жена не стала домогаться, только объяснила Евхиму и Цацуре:
— Картофель возил в местечко продавать…
Наевшись, хозяин облизал ложку, отодвинул чугунок, вытер руки об волосы, отрыгнул сыто. Он собирался уже встать, когда жена кивнула на Евхима и Цацуру, сказала несмело:
— Может, накормить бы? Голодные…
Они снова уловили на себе косой, недовольный взгляд хозяина.
— На всех голодных не напасешься!
— Беда у нас, — отозвался обиженно Цацура. — Обокрали…
— Мало кого обкрадут!.. — Хозяин резко, с грохотом отодвинул стул, встал. — Не столовка тут!
В Евхиме закипела злоба: «Попался бы ты мне, падла, где-нибудь в другом месте, попросил бы я тебя!.. Помнил бы долго просьбу эту!..» Цацура качнул торбочкой.
— Мы заплатим. Одежка есть хорошая…
Он развязал узелок, вытащил одежду, снятую с Кандыбовича. Хозяин взял, брезгливо оглядел.
— Нашел чем платить!.. Ну, ладно, — как бы уступил он, кинул жене: — Дай, пусть поедят!
Когда Евхим и Цацура набросились на чугунок с недоеденным борщом, он достал из-под лавки прутик лозы, бросил в ушат с водой отмокать.
В сельсовете были? — внезапно хлестнул вопрос.
Цацура едва скрыл страх.
— А чего?
— А того, что разрешение надо.
— Какое разрешение? Мы не жулики какие…
— Жулики, не жулики — на лице не написано. Разрешение всем нужно, чтоб при границе быть!
Цацура попробовал успокоить его:
— А что нам та граница!.. Мы… домой идем…
— Там разберутся, куда идете!
Евхим исподлобья, настороженно взглянул на него и встретился с недобрым, холодным взглядом. «Вот гад, утопит! Утопит, как пить дать!.. Надо было так наскочить — перед самой границей!»
— Ты не пугай нас, слышь! — холодно сказал Евхим. — Мы не такие, как думаешь! Не пугливые!..
— Я и чую!
— Вот и хорошо!.. Хорошо, когда друг друга видят. Легче договориться можно!
Твердый, почти угрожающий тон Евхима подействовал не только на женщину, что глядела на гостей уже со страхом, помягчел и муж ее.
— А ты не очень! — сказал он, стараясь отступить с достоинством.
— И ты не очень! — Евхим по-прежнему давал понять, что шутить с собой не позволит. — Дак что она, коли на то пошло, граница, далеко отсюда?
Хозяин посмотрел на них, как бы оценивая, помолчал, о чем-то сам с собою рассуждая, ответил тихо, многозначительно:
— Можно провести к ней… Показать… Только это, конечно, стоить будет…
Он дипломатично остановился, ожидая, вероятно, вопроса: сколько? Цацура обрадованно дернулся, нетерпеливо посмотрел на Евхима, но Корч остановил его сдержанным взглядом. «Подведешь ты, падла, под казарму красноармейскую!» — подумал, следя за хуторянином.
— Денег у нас нет, — отозвался тихо, выделяя каждый слог, будто ждал, чтобы тот не пропустил ничего, запомнил получше. — И переходить границу, запомни, мы не собираемся. Не забудь!.. А вот, где она, все же скажи! Чтоб, скажем, не… забрести часом туда…
Он говорил так, что за его словами ясно чувствовался другой, действительный смысл. Хуторянин некоторое время понуро молчал и, видно было, не мог скрыть разочарования ответом Евхима. Лицо его снова сделалось холодным, жестким.
— А коли нет ничего и переходить не собираетесь, — заговорил он со зловещим спокойствием, — то интересоваться особливо и не требуется. Граница, где она есть, там она есть. На месте…
Он с нарочито безразличным взглядом достал из кармана кисет, но не успел развязать, рука вдруг как бы застыла — лицо Евхима люто налилось кровью, угрожающе придвинулось впритык к нему.
— Я спрашиваю: да-ле-ко? — злобно повторил Корч.
— Ой, боже мой! — ужаснулась женщина и оцепенела на миг от косого, раздраженного взгляда Евхима. Испуганно выдавила: — Рыгор, скажи!
