Сергей Снегов - Ветер с океана
— Где же Василий? — рассеянно пробормотал Березов. — Запропастился, охламон!
Он возвратился в кресло. Вот так же он сидел когда-то в кресле, а на всех сторонах буря швыряла его суда. Нет, тогда он руководил сражением, сейчас, наблюдает его со стороны. Тогда он сражался и был сражен, на него потом показывали пальцами, чуть к ответственности не привлекли. Теперь он сам сможет ткнуть в кого-то пальцем, привлечь к ответственности, высечь строгим выговором. Легче тебе от этого? Мне не легче, нет, даже тяжелее, так я тебе скажу, Березов. Раньше ты был подобен бойцу, на которого навалился враг, — надо от врага отбиться, устоять под его нажимом. А сейчас ты — конструктор, испытывают твое оружие. Ты лучше всех знаешь, каков враг, у тебя было время подготовиться против него, тебе дали в руки все материальные средства борьбы, все, что ты требовал, удовлетворено — вон там буря экзаменует тебя: как еще ты выдержишь экзамен!
На этот раз диспетчер позвонил раньше, чем вызвал Березов. Метеостанция Галифакса передала, что у Гренландии устанавливается спокойствие, с промысла радируют, что давление медленно повышается, ветер не ослабевает, волна такая же. Европейские радиостанции сообщают о начавшейся в Северном море буре.
— Вот и я! — Луконин вошел с пакетом. — Что нового?
— Южнее Гренландии — отдых, у Ирландии — бушует, в Северном море — началось. На промысле — без изменений.
— Аварий нет?
— Пока не сообщают.
Луконин развернул пакет. В нем была бутылка коньяка, ветчина и хлеб. Оживившийся Березов сказал:
— Отлично! Делай бутерброды и разливай поскорей, я еще побеспокою диспетчера. — Он взял трубку. Луконин вопросительно смотрел на Березова, держа в руках нож и хлеб. Березов положил трубку. — Наконец-то! Ветер спадает! К ночи, по всему, успокоится. Соломатин с утра обещает возобновить промысел. Флагманы флотилий уже намечают, кому в каких квадратах действовать. Ты что же тянешь? Хочешь голодом меня уморить?
— Через пять минут все будет готово!
Луконин нарезал ветчину и хлеб, налил по полстаканчику коньяку.
— Начинаем, — весело сказал он.
Березов не откликнулся. Он спал в кресле. Лицо его медленно менялось. Оно словно выпрямлялось и выглаживалось — стиралась усталость, подтягивались обрюзгшие было щеки. Оно уже не казалось больным, в него возвращались прежние, обычные у Березова, энергичные, четкие линии.
Луконин набрал номер диспетчера.
— Говорит Луконин. Если понадоблюсь, я в кабинете Березова.
Луконин раскрыл окно. Березов не шелохнулся. Луконин высунул голову, его охватило ветром. В проводах протяжно гудело. Траулеры, в три линии стоявшие у причала, толкались бортами, по морскому каналу бежала рябь.
Буря, еще не покинувшая Ирландии, приближалась к Светломорску.
16
Степан не захотел «идти по салаку», а после салачной путины — в долгий океанский рейс. Он перевелся на траулер, уходящий в Северо-Западную Атлантику. «Вы — за приключениями и океанскими диковинками, а я — за рублем подлинней» — грубо отвечал он тем, кто допытывался, почему он покидает команду, с которой сжился.
Лишь с Мишей Степан разговаривал откровенней. Боцман пригласил Мишу к себе и «раскрыл душу».
— Не вышел мой план насчет Лины, — признался он. — По-прежнему влюблена в своего Кузю — и слышать ни о ком другом не хочет. Кузьма еще в море, Лина грозит разводом, а придет муженек — кинется ему на шею. Любовь зла, точно старики говорили.
— Кузьма — шебутной, вспыльчивый, но человек хороший, — защитил Миша приятеля.
Степан хмуро махнул рукой.
— Какое это теперь имеет значение — хороший он или плохой? Лина с ним не расстанется — вот единственно важное для меня. Отсюда вывод — хватит надеяться на невозможное. Мне за тридцать перевалило, пора и об устройстве семьи подумать. Имею твердый план насчет этого. И буду тот план в дело превращать.
Степан деловито объяснил Мише, в чем его «план». Раньше он, боцман Степан Беленький, гонялся за великой любовью. Великой любви не вышло, придется помириться на привязанностях поменьше. Женщин неплохих — много. И за него пойдут охотно — не стар, не уродлив, не алкаш, зарабатывает прилично, мужем и отцом будет верным. Чего еще желать? Одного он боится — не дать бы самому промашки. Поспешишь, такую подберешь подругу, что век потом каяться. Все женщины при коротком знакомстве показывают себя с лучшей стороны, ни одна напрямик не скажет: «Я злая, придирчивая, ленивая, неряшливая, буду тебя каждый час пилить и корить, ни любви, ни верности не обещаю». Стало быть, надо получше присмотреться, потом лишь решаться на брак. При таком намерении уходить ему в долгие рейсы нет охоты. Три месяца в море, месяц на берегу! За месяц, за другой можно разглядеть, что за человек с тобой в кино и на гулянье под ручку ходит.
— В общем, вернешься из своего дальнего рейса, сразу же заявляйся ко мне на новую квартиру, Миша. Жена моя тебе понравится, обещаю. Кто она, еще не знаю, но что подберу хорошую, не сомневайся. На всю ведь жизнь — тут уж постараюсь!
Степан посмеивался, излагая свой «план», но Миша понимал, что на душе у него скребут кошки. Еще недавно его просто невозможно было увидеть хмурым, он каждому дружелюбно улыбался широким, розовым лицом. Сейчас он легко впадал в задумчивость, лицо его при этом становилось недобрым. Когда он был в таком состоянии, его старались не трогать, он раздражался. Это тоже было новое, Степан раньше удивлял всех неизменной уравновешенностью.
Миша проводил Степана на новое судно, встретил в гавани Тимофея. Китобойная флотилия уходила в южные моря летом, Тимофей усердно «набирался морской выучки»: делал короткие рейсы в Балтику, попал в шторм — и уцелел.
— Волны были — ужас! Трясло на шесть баллов, так сказал наш боцман, — радостно делился впечатлениями Тимофей. — Меня всего выворачивало, голова мутная, шагу сделать не могу! Но вытерпел! Боцман сказал — выломается из тебя настоящий рыбак! Не врал, как думаешь?
Мише, пережившему великую бурю, шторм на шесть баллов казался вполне приличной погодой. Но он успокоил Тимофея: самый страшный шторм — первый. Если вынес знакомство с весенней непогодой, и осенние ураганы будут уже не страшны.
После «салачного рейса» Миша распрощался с «Бирюзой» и переселился в двухместную каюту на «Чехов». Вторым жильцом стал Кузьма, он вернулся наконец на берег и — как предсказывал Степан — помирился с Алевтиной.
Накануне отхода Миша посетил Анну Игнатьевну в новой квартире.
Он готовился к новой встрече с Анной Игнатьевной давно, но все не мог решиться постучать в ее дверь. Несколько раз он подходил к пятиэтажному дому, где она теперь жила, но постояв в парадном, уходил назад. Больше откладывать встречу было нельзя. Ему хотелось только, чтобы Анна Игнатьевна была одна, в присутствии дочери искреннего разговора могло не получиться. Миша, посетив Юру в больнице, встретил там Варю. Она, видимо, не поняла, почему он так внимательно ее разглядывает, она нахмурилась. Миша узнал, что Варя занимается во второй смене, уроки кончаются к вечеру, и к Юре она ходит сразу из школы. Он прикинул про себя — Анна Игнатьевна возвращается домой часов в пять, до прихода Вари остается часа два-три — вполне хватит поговорить по душам.
На всякий случай он подошел к дому Анны Игнатьевны пораньше, скрылся в парадном такого же пятиэтажного дома, стоявшего напротив, увидел, как Анна Игнатьевна прошла к себе, постоял еще немного, потом поднялся на третий этаж и постучал в ее дверь.
Она открыла и, пораженная, молча смотрела на него.
— Пришел проститься, — сказал он поспешно. — Ухожу на полгода в океан, хотелось бы сказать несколько слов перед расставанием.
— Входите, Миша. — Она пропустила его вперед, закрыла дверь.
Он сел у завешенного окна, Анна Игнатьевна пододвинула свой стул к столу, положила на стол руки. Она переменилась, уже не казалась такой красивой, какой явилась ему в первый раз. У нее было утомленное лицо, она дышала, словно не могла преодолеть большой усталости. Вероятно, она и впрямь возвратилась усталой, к тому же волновалась. Ему было все равно, как она выглядит. Когда-то он делил женщин на уродливых, нормальных и красивых. Сейчас было важно одно: Анна Игнатьевна — та единственная женщина, которая дорога, остальные оставляют его безучастным. Он знал это, когда шел к ней. Он еще сильней убедился в этом, увидев ее. Именно так и надо объявить ей перед расставанием. Но он не был уверен, найдутся ли нужные слова, чтобы открыться ей. В прошлую их встречу он говорил плохо, не о том, что было нужно, не так, как было нужно. Нужно ее убедить, а он только вызывал в ней сопротивление.
Она помогла ему:
— О чем же мы будем говорить, Миша? Опять выяснять отношения? И не надоело?
