Анатолий Буйлов - Большое кочевье
Да ведь это же хуже ада! Кто такое вытерпит? Даже звездам не нужна бесконечность! Они вспыхивают и гаснут, и этим приносят кому-то пользу…
Засыпая, Николка слышал торопливый скрип шагов, возбужденные людские голоса. «Кончилось кино, наверно, — подумал он, — скоро свет погасят».
В эту ночь приснился Николке Хабаров. Он был в новой солдатской гимнастерке навыпуск, без ремня, без погон, в новых черных брюках, в новых, из темного камуса, торбасах. Ветер тихонько шевелил на его голове черные жесткие волосы, а вокруг холодно мерцали белые пустынные горы, и он зябко ежился и молча с грустью и упреком смотрел на Николку, а тот изо всех сил отводил глаза в сторону, испытывал страх и жалость.
— Покойники снятся к плохой погоде, — уверенно разгадала утром сон Дарья Степановна. — Непременно плохая погода будет, это уж как пить дать.
«Пойду навещу его», — решил Николка и отправился к погосту.
Но дойти он смог лишь до конца улицы, здесь тропинка обрывалась, дальше до самого кладбища дымились поземкой высокие чистые сугробы. Пройти к кладбищу можно было только на лыжах либо бродом. Николка, растерянно потоптавшись, оглянулся на поселок, и ему стало ясно, что на кладбище он не пойдет, потому что, пробираясь по сугробам, обратит на себя внимание жителей Ямска. Начнут судачить: зачем, почему?
Пронизывающий северный ветер, легко продувая ватный бушлат, растекался по телу холодными струйками. Николка удрученно смотрел на кладбище. Тоскливее погоста видеть ему не доводилось — голые серые кресты, без венков и оград, без траурных лент и надгробий, обвеваемые седой поземкой, уныло застыли на фоне белой бескрайней тундры — вокруг, сколько видит глаз, ни деревца, ни кустика, ни движения, ни звука, и над всем этим холодным белым безмолвием неохватно распласталось тяжелое серое небо.
Николка зябко поежился и понуро зашагал обратно в село. «Как-нибудь в другой раз приду. Летом приду — летом теплей и птицы поют», — мысленно оправдывался он перед кем-то. Ощущение большой вины не покидало его весь день.
Вечером он пошел в библиотеку, часа полтора листал там журналы и так этим занятием увлекся, что прослушал третий звонок к началу киносеанса. Ослепленный экраном, он ощупью сел на первое попавшееся место, а когда привык к темноте, увидел рядом с собой улыбающуюся Стешу. Николка тихо поздоровался, она кивнула ему и спросила шепотом:
— Ты почему вчера не приходил кино смотреть?
— Я письма писал…
— Вот и неправда! Я вчера шла после кино, света у вас не было. Соня-засоня.
Кто-то сзади недовольно прошипел:
— Тише вы! Расшушукались.
Стеша замолчала. Николка искоса взглянул на девушку и, встретившись с ее насмешливо-лукавым взглядом, смутился.
Как-то само собой получилось, что после сеанса они отстали от хлынувшей толпы и шли по тропинке рядом. Тропинка была узкая. Николка то и дело оступался в рыхлый снег. Стеша смеялась и тянула его за руку.
— Вот медведь неуклюжий! Иди по тропе, ближе ко мне прижимайся, чего в снег лезешь?
— А медведь вовсе и не неуклюжий, — наставительно возражал Николка. — Медведь, если хочешь знать, очень ловкий и быстрый зверь. — И он уже решил было рассказать ей о медвежьей ловкости, но вовремя сдержался, боясь показаться хвастуном.
Атласными голубыми складками застыли под луной сугробы, тропинки к домам — как жемчужные нити, дома — как шкатулки из темного камня, окна в домах — янтарные бусины.
Вот и Стешино крыльцо.
Девушка повернулась к Николке:
— Что ты будешь делать сейчас — опять письма писать?
— Читать буду, — ответил Николка, улыбаясь и прижимая рукавицы к мерзнущим ушам.
— А завтра в кино пойдешь?
— Пойду.
— Ну, тогда займи на меня место, ладно?
Она стояла на нижней ступеньке крыльца, и глаза ее блестели, как две звездочки, отраженные в черной воде глубокого омута. Лицо ее, освещенное луной, было задумчивым и красивым.
На квартиру Николка пришел в каком-то странном возбужденном состоянии — спать ему совершенно не хотелось. Он подсел к столу и стал заполнять дневник, затем, когда погас электрический свет, зажег керосиновую лампу и принялся сочинять стихи о любви. Но стихи не получились — перед глазами стояло кладбище.
На краю села около больницы надоедливо выла собака, иногда лаяли и подвывали другие собаки. Но вот все смолкло, воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь ритмичным стуком будильника да шорохом тетрадных листов, которые Николка то и дело вырывал, безжалостно комкал и швырял к печке.
Проснулся он в десятом часу. Дарья Степановна уже ушла на работу. Из кухни тянуло жареной рыбой и теплом. Николка бодро соскочил с постели, схватил брюки, сунул ногу в штанину и тут же, потеряв равновесие, едва не упал — нога уперлась во что-то. Обе штанины оказались зашиты. Рукава рубашки тоже были зашиты крупными торопливыми стежками. Николка недоуменно пожал плечами: «Странные у Дарьи Степановны шуточки! Может, это намек на то, что я слишком долго сплю? И в самом деле, разоспался я как последний лодырь».
В обед, Дарья Степановна, смеясь, развеяла его опасения:
— Да чего ты, Николушка, выдумляешь? Спи-отсыпайся, сколь душа твоя примет, — не толкуй об этом! А штаны твои Стешка-брусничка зашила. Пришла утром по воду, смотрит — ты спишь, ну она и подшутила. У нас, у камчадалов, обычай такой: если девка с парнем шуткует, значит, парень тот девке-шутнице по душе. Понял ли, тюха-матюха?
В этот вечер Николка опять провожал Стешу. А утром следующего дня, притворившись спящим, он был начеку. Схватил Стешу за руку в тот момент, когда она пыталась повторить свою шутку.
— Ишь какой хитрый, — слабо вырываясь, сказала она. — Отпусти, я больше не буду.
Рука у Стеши была мягкая и нежная, как теплый шелк. Девушка не вырывалась, смотрела на Николку доверчиво и трепетно. Он разжал пальцы, пытаясь скрыть смущение, грубовато сказал:
— Смотри, еще раз поймаю, не поздоровится!
— А что ты сделаешь? — вызывающе спросила она.
— Что сделаю? — Он на секунду задумался и вдруг озорно выпалил: — Уши надеру, вот что сделаю!
Стеша засмеялась, отступила на шаг и пообещала:
— А я тебя завтра водой оболью.
И действительно — облила ведь! А Николка не смог свою угрозу исполнить по той простой причине, что для этого надо было прежде сбросить с себя одеяло и надеть брюки, а проказница Стеша стояла тут же с ковшиком в руке и весело безнаказанно смеялась. Вытирая краем одеяла мокрое лицо, улыбаясь, он грозил Стеше кулаком:
— Ну, погоди, попадешься ты мне — я тебя взгрею!
— Так, так его, Стеша! — весело приговаривала из кухни Дарья Степановна. — Так его, ягодка. Лей на него, пока прощенья не попросит.
— Хватит, тетя Даша, довольно с него, он уже и так мокрый весь, как лягушонок… — Это слово «лягушонок» она произнесла как-то особенно ласково, словно погладила Николку своей нежной ладонью, и сделалось на душе у него чисто, светло.
Через неделю Николку вызвали в правление колхоза.
— Ну, что, Родников, отдохнул немного? — спросил Плечев, загадочно улыбаясь, точно собирался сделать сюрприз.
— Отдохнул, Игорь Константинович, даже надоело отдыхать, — искренне сказал Николка, радуясь тому, что его не забыли. — Отправьте меня на кораль, я там подожду ребят.
— Не придется тебе, наверно, ребят своих увидеть скоро, — Плечев перестал улыбаться, озабоченно пробарабанил пальцами по лежащей на столе папке. — Позавчера выяснилось, что у Слепцова не хватает около трехсот голов, среди потерянных есть и ваши, долгановские олени. Видимо, олени остались где-нибудь на полуострове, надо срочно посылать людей на розыски. — Плечев опять улыбнулся и развел руками: — Людей нет, а ты, Николка, специалист беглецов разыскивать… От бригады Слепцова поедет Скребыкин, от бригады Долганова — ты, в помощь вам дадим Ивана Бабцева. Обслуживать вас будут трое каюров: Табаков, Махотин и Федотов Остап. Ну как, согласен?
— Согласен, конечно! Когда собираться?
— Прямо сейчас и собирайся. Получи аванс, закупайте продукты, получайте, что нужно, на складе и завтра же отъезжайте. Старшим будет Скребыкин. Ну, вот и решили все. — Плечев вышел из-за стола, протянул Николке руку: — Сейчас я уеду на два дня в Брохово — значит, не увидимся долго. Желаю удачи.
— Левей, Николка! Левей, черт возьми! Ослеп ты, что ли? Там же крутяк! — кричит Табаков.
Николка останавливается, оборачивается, раздраженно смотрит вниз — там по его лыжне медленно движется передовая упряжка. Собаки, вывалив из пастей красные трепещущие языки, шумно, с хрипом налегают на алыки. Тяжелогруженая длинная узкая нарта медленно ползет в гору. Рядом с нартой, держась левой рукой за дугу, а правой опираясь на короткий остол, как на посох, устало бредет Табаков. За ним, метрах в двадцати, тащится упряжка Остапа Федотова. Остап соскакивает с нарты лишь в крайних случаях, большей частью он сидит на ней неподвижно, как нахохлившийся филин на высокой валежине, зато его пассажир Иван Бабцев на нарту почти не присаживается, бежит рядом, то и дело подталкивая ее, подбадривая уставших собак звонким добродушным криком:
