Анатолий Буйлов - Большое кочевье
От обилия ягеля олени быстро нагуливали жир. В стадо можно было не ходить всю зиму, не боясь того, что олени разбегутся. Но пастухи ходили в стадо ежедневно, не беспокоя его, а только наблюдая за ним со стороны, — олени должны видеть своих хозяев, иначе они одичают. Такие ежедневные прогулки отнимали не более трех-четырех часов, все же остальное время дня пастухи посвящали охоте. Николка подстрелил еще двух соболей и девять белок. Бабцев оказался более удачливым — он добыл трех соболей, четыре белки и одну великолепную светло-бурую росомаху.
В канун новогоднего праздника на тундру вновь обрушилась пурга.
«Ну вот, Новый год будем встречать в ненастье, — разочарованно подумал Николка. — Это надолго, наверно».
Но пурга утихла через сутки. Было тридцать первое декабря. В серебристо-голубоватой вышине вечернего неба осколком елочной игрушки ярко сиял месяц. Светло. Тихо. Торжественно! Кажется Николке: вот сейчас где-то вверху ударит негромко медный колокол, и нежный звон его величаво поплывет над белым оцепеневшим миром.
Десятого января каюр Махотин привез наконец-то продукты и уехавшего за ними Скребыкина.
— Зачем ты его привез? Нам самим тут делать нечего, — шутливо сказал Бабцев, помогая каюру разгружать нарту.
— Васька Шумков приказал — я привез, — не замечая шутливого тона Бабцева, ответил Махотин.
— А что же сам Шумков сюда не приехал? — спросил Николка. — Он же обещал приехать.
— Э-э, паря, ты что говоришь? — отдирая с жиденьких усов сосульки, удивился Махотин. — Чудак-человек! Ваську, что ли, не знаешь? Ему давеча Плечев талдычит: «Съездил бы ты, Василий Петрович, на Средний, ребята молодые, может, совет им какой требуется?» Поехал? Хрен с маслом! «Я, — говорит, — позже съезжу».
Очистив усы, Махотин принялся нагребать ногой снег на полозья. Николка знал, что так делают все каюры, — загребают на стоянках полозья нарт в снег, чтобы полозья не рассыхались, не обветривались, а главное — чтобы на них сохранилась тончайшая корочка льда, которую утром достаточно чуть подновить, и нарта готова в путь. Николка стал помогать каюру.
— Васька хитрый! — продолжал говорить Махотин. И Николка не смог уловить, то ли восхищенно он это сказал, то ли осуждающе. Ведь Махотин и сам прослыл хитрецом, пьяницей, лодырем и таким человеком, слово которого, как весенний лед, не имело прочности. — Да, Васька хитрый, он потому не поехал со мной, что не хотел толкать нарту на Бабушкин перевал. Да и чего тут у вас хорошего: в палатке тесно, бражку не ставите… — При этих словах Махотин с надеждой посмотрел на Бабцева.
Тот понимающе усмехнулся:
— Что, голова болит с похмелья? Нет у нас бражки, сахару даже не осталось. Николка весь сахар в лепешки пустил…
Но Махотин продолжал смотреть на Бабцева все с той же надеждой.
— Старуха твоя посылочку передала, тряпки разные в мешке и что-то еще там, однако, булькотит, посмотри, паря, голова трещит, помоги, пожалуйста, уж как-нибудь сочтемся.
Недолюбливал Николка этого каюра за его слащавый голос, за лисье выражение лица, за хвастливость и ложь, за то, что любую свою вину он мог легко перевести в шутку, а когда это ему не удавалось, он фальшиво смеялся над самим собой. И каюры, и пастухи, и все жители поселка знали о его пороках, но относились к нему без злобы и презрения, просто смеялись над ним, но, когда наступала кетовая путина, неизменно ставили его бригадиром на закидной невод. Что ни говори, был он неплохим каюром, отличным зверобоем и опытным рыбаком, и как бы там ни было, а дело свое делал. Если же Махотин напивался — а напивался он при каждом удобном и неудобном случае, — то непременно искал себе слушателя и начинал ему о чем-нибудь рассказывать, посмеиваясь и возбужденно жестикулируя, затем лез к нему обниматься и наконец принимался плакать горючими слезами, так что со стороны могло показаться, будто он оплакивает нечто чрезвычайно дорогое ему. Впрочем, в перерывах между рыданиями он мог неожиданно весело рассмеяться, заскрипеть негодующе зубами или обрушить на мнимых своих врагов обильный поток ругательных слов. Но, как бы ни был он пьян, в драку никогда ни с кем не вступал.
Махотин плакал, ругался и бил себя в грудь, грозя обидчикам и в этот вечер. Утром он уехал.
В январе ветры прекратились, над Среднеканской тундрой установилась зыбкая морозная тишина. Шорох оленьих копыт слышен был за сотню метров.
Удивительные были здесь зори! В самый предрассветный час не сразу и поймешь, где кончается тундра и начинается небо, будто стоишь ты внутри темно-голубого шара, а вокруг тебя постепенно делается все светлее и светлее, и вот уже нижняя сфера его, над которой ты стоял невесомо, превратилась в мутно-белый неровный круг, обрамленный синеватыми зубцами гор, которые с каждой минутой все более четко проявлялись на фоне неба, а небо между тем, светлея в центре своего купола, темнело у горизонта, будто невидимый художник все гуще и гуще добавлял в это место голубой акварели, — над синими сопками все шире и ярче полыхала голубая заря. Казалось, что солнце далеко, что, как только оно приблизится, тотчас все запылает яркими огненными красками.
Но приближалось солнце, а небо оставалось голубым. Солнце несмело высовывалось над холодными вершинами синеватых гор, словно бы с боязнью выскальзывало на горизонт и скромно застывало там холодным бледно-желтым, будто истертым до прозрачности диском. А восток только чуть бледнел, и на белом разливе тундры появлялся легкий сиреневый налет.
Было в этих голубых рассветах нечто неземное, глядя на них, Николка чувствовал себя неуютно, подавленно, как если бы стоял он на безжизненной чужой планете, даже мороз по коже продирал, но вместе с тем нельзя было и оторваться от этой суровой холодной красоты — была в ней некая гипнотическая сила и власть.
Сразу же после отъезда Махотина Скребыкин занемог. А началось все с маленького фурункула на шее. Бабцев предлагал вскрыть фурункул прокаленным на огне ножом, но Скребыкин отмахнулся: «Чепуха! Созреет — сам прорвет!» Но фурункул вскоре охватил всю шею, от плеч до затылка, страшной багровой опухолью. Днем Скребыкин бодрился и даже пытался шутить, а ночью сквозь дрему тяжко постанывал и ворочался с боку на бок от боли. И стало ясно: надо немедленно выводить больного в поселок.
В девять часов вечера пастухи, вскинув на плечи рюкзаки, направились к едва виднеющемуся в лунном свете перевалу.
На перевал поднялись в полночь. Отсюда, с высоты, лежащий кверху рогами месяц казался ближе и был похож на массивную, до блеска начищенную цыганскую серьгу. Вокруг, сколько хватало глаз, толпились в лунном сиянье островерхие белые горы, от перевала в сторону Ямы серебряным желобом тянулся прямой, в меру крутой распадок. Чтобы не рисковать, решили спускаться не по дну распадка, а по склону горы — неверный лунный свет сглаживал неровности, тут и днем немудрено сломать себе шею, тем более что местность незнакомая.
Наконец, спустившись вниз и добравшись до пойменного лиственничного леса, пастухи облегченно вздохнули.
Чем ниже спускались пастухи по реке, тем рыхлей и глубже становился снежный покров. Впереди идущий Бабцев тонул в снегу почти до колен.
«Если и дальше снег будет, за два дня до поселка не дойдем», — с тревогой подумал Николка.
Должно быть, так же рассуждал и Бабцев, он все чаще оглядывался назад, неуверенно замедлял ход, и вид у него был такой, словно он собирался вот-вот предложить: «А не вернуться ли нам, ребята, пока еще не поздно? Не пойти ли нам и в самом деле через Бабушкин перевал?..»
Но Скребыкин, как будто угадав настроение своих товарищей, ободряюще сказал:
— Ничего, ребята, вот за тем поворотом снег будет потверже, там дело пойдет!
Но за поворотом дело не пошло — снег был все таким же рыхлым и глубоким. Вскоре уставшего Бабцева заменил Николка. Скребыкин тоже порывался идти впереди, но Бабцев запретил ему это. Вначале каждый шел впереди по полчаса, затем время это сократилось до двадцати минут. Наконец пастухи перестали замечать время, каждый пробивал целик столько, сколько хватало сил, а сил хватало на двести — триста метров. Но Скребыкин все успокаивал:
— Ничего, ребята, ничего, скоро легче будет.
Но никто ему не верил, как, впрочем, и сам он тоже. Николка шел как в тяжком сне, будто опутанный клейкой паутиной, он ни о чем уже не думал, ни о чем не жалел, только старался не прозевать свою очередь идти впереди. Как только Бабцев делал шаг в сторону, Николка обходил его и шел вперед, вернее, не шел, а брел, стараясь не потерять равновесие и не упасть в этот рыхлый ненавистный снег.
Мимо, точно декорации, медленно проплывали чахлые серенькие лиственницы. Николка даже не заметил, как прошла ночь и наступил день. Кто-то предложил разжечь костер и попить чаю. Чтобы костер не провалился в снег, поверх снега настелили сырые лиственничные жерди, на этом настиле и разожгли его.
