Анатолий Буйлов - Большое кочевье
— Николушка! Ах ты, господи! Вырос-то, вырос-то — ну, мужик, как есть мужик! Да чего же ты стоишь! А я, дура старая, что стою? — И, подхватившись, она принялась накрывать на стол.
Спустя малое время, умывшись, переодевшись, он уже сидел за столом, покрытым чистой голубой клеенкой, и ел, обжигаясь, прямо со сковороды жареную картошку. Был тут и белый хлеб, и квашеная капуста, и соленые огурцы, и даже кетовая икра, присыпанная хрустящими кружочками лука.
Комната залита ослепительно ярким, как весеннее солнце, электрическим светом. Снежной белизной сияют стены. Светлое, просторное это жилье непривычно стесняет Николку, сковывает его движения. Остро ощущая под собой твердость стула и пола, твердость стен и потолка, он невольно сутулится, подгибает голову, словно боясь удариться головой об этот твердый потолок.
Наконец он обратил внимание на свои руки — тяжелые, темные от загара, с длинными ногтями, под которыми виднелась грязь. Он смутился и убрал левую руку под стол, продолжая есть одной правой.
Дарья Степановна заметно постарела, но голос ее звучал все так же бодро, задушевно. Вот теперь она, умиленно посматривая на Николку, рассказывает ему о своем «непутящем» сыне, который женился на хорошей работящей девке, накачал ей брюхо да и бросил ее, подлец в этаком интересном положении, а сам пьет без просыпу и все хочет уйти на сейнер рыбачить.
— На кой леший сдалась ему эта рыба? Господи! И что мне с ним делать? Ну как ево ищо образумлять? Девка-то, жена его, Наташей звать, уж такая светленькая, уж такая чистенькая, как стеклушко, росинка, ягодка спеленькая! Уж такая ласковая была, все так и щебетала, по комнате порхала — сердце прям не нарадовалось! Десять дней-то всего и пожили у меня, а ласки мне выпало от нее — и за всю жисть столько не видала. Таку бы девку обеими руками держать возле сердца надо, да ведь дураку счастье-то попалось — надолго ли? И за что меня бог наказал уродцем таким? У других сыновья как сыновья, любо-дорого глядеть на них… — Дарья Степановна осеклась, не решаясь произнести какое-то слово, сокрушенно вздохнула, поднялась из-за стола, виновато сказала: — Ты, Николушка, не слушай меня, дуру старую, ты с дороги уставший, а я тут пристала к тебе — плачусь. Ты кушай, кушай, не обращай на меня внимания.
— Вы, Дарья Степановна, рассказали все новости, а о себе ничего не сказали, как здоровье-то у вас?
— На здоровье не жалуюсь, тружусь помаленьку, глаза вот только ослабли, даве ходила в больницу — очки прописали. Очки-то вон лежат, на подоконнике, не привыкла я к им ищо. Надену на нос, глазам-то и правда хорошо, а вроде как мешают, вроде как прищепка на носу прицеплена. Ну ничо — привыкну, поди…
Из репродуктора чуть слышно лилась приятная музыка, на этажерке бодро стучал новый будильник, в конце села лениво взбрехивала собака. Все эти звуки и голос Дарьи Степановны воспринимал Николка уже отрешенно, словно бы откуда-то издалека: от тепла ли, от яркого света ли, от чего другого ли его разморило, убаюкало, он вдруг почувствовал неимоверную усталость и желание немедленно лечь в постель, расслабить каждую клеточку тела и лежать так, расслабившись, долго-долго, не думая о том, что завтра надо проснуться в такое-то время и, проснувшись, выполнять такую-то работу. Ни о чем Николка сегодня думать не станет, а будет просто лежать, лежать столько, сколько ему захочется, и никто его не осудит за это. Выспавшись, он пойдет в контору получать деньги, затем отправится в магазин и купит там все, что ему понравится: печенье, компот, сгущенное молоко, мармелад… Не забыть бы еще купить Дарье Степановне какой-нибудь хороший подарок — например, кофту шерстяную или красивый платок. Он сходит на почту и получит письмо от матери, может быть даже два, и тут же пошлет ей медвежью желчь и все лишние деньги. Возможно, все это он сделает и не завтра, а послезавтра, а завтра будет спать целый день на чистой постели или сядет за этот стол и будет читать журналы, сложенные пухлой стопкой на нижней полке этажерки.
Ощущение предстоящей свободы, хотя бы и на один-единственный день, это предстоящее раскрепощение от всех обязанностей было для него ощущением новым, непривычным, и он испытывал сейчас такое чувство, словно ему предстояло завтра открыть наконец-то мифические ворота рая и пройти по его теплым благоухающим садам, пройти беззаботно и легко, срывая на ходу сладкие сочные яблоки. Ах, этот завтрашний день! Конечно же он будет необыкновенным, этот завтрашний день!
Николка с нетерпением слушал, как стелила Дарья Степановна постель, — шуршало одеяло, хлопали ладони, взбивая подушку. Потом он долго с наслаждением мылся в ванне, а Дарья Степановна, зашторив дверной проем, приговаривала из другой комнаты.
— Хорошенько мойся, хорошенько, чтоб как стеклушко был. Там-то, в оленях этих, поди, и мыться-то негде? Брось ты это занятье, на кой ляд тебе олени эти? В колхозе работай — тут баня, клуб, люди…
— Там тоже, Дарья Степановна, люди.
— Ну дак люди, люди, конечно, кто говорит, что не люди? Но им-то, людям тем, привычно, поди, это дело, оне родились на этом, это их дело — пусть и пасут себе…
— Нет, Дарья Степановна, тут я с вами не согласен. Скребыкин, например, тут не родился, а пасет, и я буду пасти, и другие будут пасти. Главное не в этом: мне, например, нравится эта работа — в тайге хорошо…
— Дак чо там хорошего? Тайга и тайга — летом комары да звери, зимой снег да мороз… Ты вот мужиком-то когда станешь, вот тогда и скажешь — хорошо али плохо…
После купанья, насухо вытершись чистым махровым полотенцем, надев на себя новую шелковую майку, которая приятно холодила кожу, он прошел на цыпочках к кровати, с благоговением отвернул байковое, в белом хрустящем пододеяльнике, одеяло, лег на чистую прохладную простыню, положил голову на мягкую подушку, вытянул ноги, закрыл глаза и стал слушать, как, вздрагивая, гудят под матрасом потревоженные металлические пружины. Но вот наступила тишина, и показалось Николке, будто он погрузился в мягкую, прохладную волну и она, плавно раскачиваясь, несет его уставшее тело в долгожданный завтрашний день.
Проснувшись, Николка недоуменно и тревожно смотрел в синий квадрат окна, затем перевел взгляд на серые стены и потолок — где я? — и наконец, сообразив, что он не в палатке, а в комнате, успокоился, облегченно вздохнул и сразу вспомнил вчерашнее свое настроение, вспомнил, что сегодня день не простой, а особенный, что может он спать сегодня сколько захочет. Николка улыбнулся и, сладко потянувшись, замер. В противоположном углу негромко посапывала Дарья Степановна, скреблась за комодом мышь, стучал будильник. Николка обвел глазами комнату — было еще темно, вещи едва угадывались. Но вот что-то тихонько зашипело, затрещало, раздался щелчок, и включилось радио, приятная музыка полилась в комнату. Вот приглушенно заработала электростанция за селом, взлаяла и тотчас смолкла соседская собака, кто-то торопливо проскрипел жесткими каблуками по тропинке мимо окон. Рассвело.
Проснулась и встала тихонько с постели Дарья Степановна, на цыпочках вышла на кухню. Хлопнула уличная дверь, заскрипели в сенях доски. Потом Дарья Степановна растопила печь, умылась, принялась чистить картошку. Николка ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть, и вдруг ему стало стыдно, что он, здоровый парень, лежит, нежится в постели как последний лодырь, а Дарья Степановна чистит для него картошку, и, подумав так, он вскочил и принялся торопливо одеваться.
— Ты чего, Николушка, всполошился так рано?
— Выспался я, Дарья Степановна, чего лежать — бока отлеживать? Дайте мне нож, я помогу вам картошку чистить.
— Лежал бы — сама почищу, вот какой неугомонный, — то ли одобрительно, то ли с упреком произнесла Дарья Степановна, но нож Николке подала и ведро с очистками придвинула.
После завтрака Дарья Степановна ушла на работу, наказав Николке пользоваться всем ее небогатым добром, как своим, и чувствовать себя как дома.
Николка листал журналы и смотрел в окно, причудливо разрисованное морозом. По улице к центру поселка шли люди. Женщины несли на руках или вели детей — наверно, в детский сад; мужчины в рабочих бушлатах, в полушубках, кто с топором на плече, кто с ломом; шли дети с портфелями. Все, кто проходил мимо окна, имели вид деловой, озабоченный.
— Однако и мне пора в контору, — спохватился Николка и начал торопливо одеваться. — Надо Плечева застать: уйдет куда-нибудь — ищи потом его.
Воткнув в петлю пробоя лучинку, он размашисто зашагал в контору.
В тесном коридоре конторы дым коромыслом, люди сидят на лавках вдоль стен, на подоконнике, кто-то взгромоздился на сейф, стоящий в углу, кто-то пристроился на полу на корточках; телогрейки, бушлаты, полушубки, торбаса, валенки, сапоги, малахаи, шапки; русские, эвены, камчадалы — и ни одного знакомого лица.
