Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
Наконец, все разместились, закрыли двери, и председательствующий огласил повестку дня. Сперва выступал представитель городского комитета, приветствуя железнодорожников и отмечая насущные задачи, потом сменилось еще несколько ораторов. Затем, после небольшого перерыва, председательствующий огласил:
— Слово предоставляется товарищу от Заводского района.
Плотный, ладный человек без шапки, не спеша выступил вперед — Тимош увидел Тараса Игнатовича. Ткач говорил, что рабочие требуют решительной позиции по отношению к Временному правительству, решительной поддержки большевистской партии, призывал железнодорожников быть вместе со всеми рабочими, со всеми передовыми пролетариями.
Тимош впервые видел Тараса Игнатовича, выступающим перед массой. Это было непривычно — совсем иной, новый человек был перед ним, он как бы сосредоточивал в себе волю и стремление всех этих людей, приобретал новую сущность.
Между тем, на сцене появился уже другой оратор. Трибуны не было, каждый представал во весь рост с головы до ног, и Тимошу прежде всего бросились в глаза ловко подхваченные на икрах сапожки.
— Слово имеет… — председатель наклонился к соседу налево, затем к товарищу по правую руку. Наступила некоторая заминка. Вышедший на сцену оратор оглянулся и что-то шепнул председателю. Тот торопливо огласил:
— Слово имеет представитель группы товарищей, только что прибывших из центра, товарищ Левчук.
— Товарищи! — поднял руку Левчук, и зал затих, прислушиваясь к его голосу. — Товарищи, небывалый размах русской революции всколыхнул великие массы, все слои народа. Это накладывает на нас величайшую ответственность, обязывает решительно стать на защиту ее завоеваний…
Он говорил запальчиво, увлекаясь, и зал слушал его. Слушал и Тимош. Призыв сознать свою ответственность перед народом, перед пролетариатом, защищать завоевания революции зажег всех. Зал дрогнул, где-то в глубине поднялся и хлынул гул аплодисментов. Тимош вскочил, всматривался в ряды, узнавал движенцев, деповцев, паровозников, прислушивался к нарастающему гулу: «Напутала Александра Терентьевна про Левчука, — скользнула лукавая мысль, — так же, как про день собрания!».
— Товарищи, — продолжал, между тем, оратор, — в эти решительные и ответственные дни мы должны сплотиться все, как один человек, должны четко и определенно заявить Временному правительству…
— Правильно! — раздались возгласы.
— …должны прямо сказать Временному правительству: мы будем поддерживать его постольку-поскольку…
Кто-то крикнул:
— Верно!
Потом в зале наступила тишина. Наконец, чуть заметное движение всколыхнуло ряды, как ветер спелое жито.
— Товарищи, — продолжал Левчук, — во имя революции, перед лицом реакции и прямой контрреволюции, мы должны решительно объединиться…
Снова кто-то крикнул: «Правильно», но движение, охватившее ряды, усиливалось, между залом и оратором как бы образовался разрыв, словно между льдинами в половодье, сперва едва заметный, потом всё более усиливающийся.
— …Обстоятельства диктуют нам насущную потребность объединяться, создавать объединительные центры со всеми социал-демократическими силами…
— То есть с меньшевиками, — крикнул кто-то в зале, — говорите прямо!
— Я говорю — всех социал-демократических сил без исключения.
Сидевший рядом с Тимошем рабочий, перед тем горячо аплодировавший Левчуку, вскочил и сложил руки рупором, выкрикнул всего лишь одно слово:
— Артист!
В зале послышался смех. Пустота, образовавшаяся между людьми и оратором, усиливалась. Кто-то пытался поддерживать его, но это не могло изменить воли собрания. Кто-то еще продолжал кричать: «Правильно, верно. Пусть говорит, дайте человеку высказаться». Но решение массы уже определилось.
Левчук пытался преодолеть разрыв:
— Я должен сказать и определенно подчеркнуть, что в этом вопросе стою на одной платформе со многими видными работниками и уверен, что и другие, собравшиеся тут товарищи, поймут и….
Зал кипел. Утратив поддержку масс, оратор захлебывался, слова сыпались беспомощно и глухо:
— …Мы не можем игнорировать выступления ряда товарищей…
— Тем хуже для этих товарищей! — послышалось в зале.
Левчук что-то выкрикнул в заключение, поднял руку и сошел со сцены с победоносным видом. Не успел он еще скрыться за кулисами, председатель объявил, что слово предоставляется рабочему вагонных мастерских:
— Товарищи, я буду краток, — обратился вагонник к собранию, подчеркивая каждую фразу движением руки. — Мы, товарищи, должны заявить прямо: нам не нужны, с позволения сказать, р-р-революционеры постольку-поскольку. Никакой поддержки буржуазному Временному правительству. Никакой поддержки меньшевикам и оборонцам. Вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов!
Тимош всюду высматривал Павла, но он, должно быть, не вернулся еще из Ольшанки. Где-то далеко за городом рассыпались пачками винтовочные хлопки, застрочил пулемет. Люди и на улице продолжали двигаться сплоченными рядами, разбились на две колонны — одна направилась в железнодорожный район, другая к заводам.
Впереди, не приставая ни к одной из них, мелькнула острая бородка.
«История ждет нас, — усмехнулся Тимош, — так вот, значит, какая история. С оборонцами и Временным правительством. Вот тебе и объединение».
Тимош видел, как Тарас Игнатович примкнул к железнодорожникам, ему казалось, что он различает знакомый, густой, немного глуховатый голос:
Никто не даст нам избавленья,
Ни царь, ни бог и не герой…
Тимош хотел было кинуться к старику:
«Ты был прав, батько. Прости дурня!»
Но он не подошел к Тарасу Игнатовичу.
23
Город уже спал. По улицам бродили патрули; каждая воинская часть выслала отряды на охрану своих штабов и казарм. Утомленные войной, раздраженные неразберихой, царившей в городе и гарнизоне, солдаты нехотя несли службу, шли, распахнув шинели, с винтовками, повисшими на ремне.
Подтянутые, крепко сколоченные, стараясь по-военному чеканить шаг, проходили рабочие отряды, охраняя покой города, — революция двигалась улицами, утверждая свой порядок, внимая ночной тишине, всматриваясь в погасшие окна. Она не врывалась в дома, не выбрасывала господ из насиженных гнезд, не чинила расправы, не строила баррикад, не воздвигала гильотин. Банкиры и промышленники, фабриканты и купцы, маклеры и кокотки оставались в своих постелях, на своих пуховиках, но дни старого мира были уже сочтены, и самая страшная из гильотин — осуждение народа — нависла уже над их головами…
— Тимошенька!
Тимош вздрогнул. Кто-то бежал за ним. Он увидел по-бабьи повязанный, сбитый набок платок и глаза лихорадочные и воспаленные от бессонницы:
— Люба!
— Насилу дождалась…
— Почему ты здесь ночью?
— Да я тебя ждала. Я окликнула тебя, но ты даже, не оглянулся. Второй день разыскиваю, была на Ивановской…
— Почему не пришла к Ткачам?
— Чудной ты, да разве я могу к ним, — уловив взгляд Тимоша, безотчетным торопливым движением поправила платок, и он ровной строгой черточкой подчеркнул белизну высокого чистого лба, — стыдно мне…
— Не смей так говорить. Ты пойдешь со мной, — воскликнул Тимош, позабыв, что он сам не может вернуться к Ткачам, что у него нет угла, нет крова, — никто ничего не
