Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
— Мы учтем все сказанное вами, товарищ Панифатов. Я лично побываю на флоте. Мы высоко ценим его славные традиции. А сейчас вы к себе?
— Да. Петроград это Петроград.
Панифатов говорил быстро, отчетливо, телеграфируя слова, как человек, привыкший к языку приказов и докладов. При этом он то и дело произносил слова: «силы» и «наши силы», «вооруженные силы», «передовые силы», «прогрессивные силы».
Тимош отошел от окна — неприятный леденящий холодок снова пробежал по телу. Панифатов шумно отодвинул стул.
— Счастливо оставаться!
— Привет товарищам, — напутствовал его Левчук, — уверен, бы будете работать у нас, товарищ Панифатов.
Левчук проводил его до дверей, вернулся и тут же позабыл о Панифатове:
— Жаль, что ты запоздал, — обратился Спиридон Спиридонович к Тимошу, — здесь было столько молодого народу. Такой шум. А теперь, дорогой мой, придется подождать до ночи. Жизнь у нас начинается после одиннадцати. Спорим, декламируем, мечтаем. Ты хотел видеть Агнесу?
— Я хотел видеть Ивана.
— Ивана? — вскинул бородку Левчук, — какого Ивана?
— Или Павла.
— Позволь, а какое же они имеют отношение к нашей молодежи?
— Тогда извините, — Тимош спрыгнул с подоконника, — тогда я пошел…
— Погоди, куда же ты? Оставайся, сегодня у нас особенно интересно — я поделюсь с молодежью воспоминаниями. Славное прошлое, дорогой мой.
— Мне нужно повидать Ивана.
Спиридон Спиридонович остановил на Тимоше задумчивый взгляд:
— А я хотел привлечь тебя к работе, дорогой мой. Теперь перед каждым раскрывается головокружительный простор.
Спиридон Спиридонович запрокинул голову, вскинул вверх руку, глаза его сверкали; он не видел уже ничего вокруг, слышал только себя, пьянел от собственных слов, упивался собственной речью:
— Всколыхнулся океан революции. Нас поднимает великая волна, впереди небывалые свершения. История ждет нас!
Тимош был уже на улице, уже свежий ветер хлестал в лицо, а в ушах всё еще звенели неспокойные слова: «История ждет нас». Из разговора Левчука и Панифатова он ровно ничего не понял, но было очевидно, что Панифатов совсем не таков, каким представлялся Тимошу ранее, — связан с людьми славного прошлого, большой специалист по флоту, связан с Петроградом.
— Как можно ошибиться в человеке!
А Левчук? Обещал привлечь Тимоша к работе. О какой работе он говорил? Ясно, о чем-то большом, очень важном. Однако на Никольскую он не вернулся. Почему? Тимош не мог бы этого объяснить.
Квартиру Антона нашел не сразу — оказалась она у черта на куличках. Хозяева уже спали, но Коваль ждал его, прикурнув на завалинке, проводил в хату.
Утром друзья отправились к Растяжному. Дорогу указал Коваль, узнавший на заводе адрес.
Вскоре они очутились в небольшом, отгороженном дощатым забором, дворике над самым оврагом. По одну сторону возвышался заброшенный, поросший сорняком кирпичный фундамент, по другую — громоздилась свалка всяческой рухляди и железного лома, болтов, костылей, железных шин и полос, таврового железа. У крыльца, на дубке красовалась наковальня с отработанной до блеска плоскостью. На веревке, протянутой через двор и подпертой рогатинами, проветривалась одежонка.
Коваль, не окликая хозяина, направился к дому — кожушок, висевший на веревке поближе к крыльцу, сразу привлек его внимание. Был он, как полагается, выворочен овчиной наружу, Антон приподнял край и глянул на спинку:
— Видал? — подозвал товарища Коваль и поднял повыше полу — кожушок был старенький, латанный, побуревший. На грязной, поношенной коже явственно виднелись две светлых расплывшихся полосы крест накрест.
— Бензином отмывал, гад, — пробормотал Коваль, — как я его перекрестил, так полосы и легли.
Однако долго им совещаться не пришлось, в сенцах послышались шаги, дверь с шумом распахнулась. Красивая рослая женщина в ярком платке, наспех накинутом на плечи, появилась на крыльце.
— Кого тут принесло?
— Мы — товарищи… — начал было Тимош, но женщина грозно оборвала его.
— Знаем — товарищи. Теперь все кругом товарища.
— Мы с завода, — поторопился пояснить Тимош.
— Из снарядного цеха, — поддакнул Коваль, — вместе с Митькой работаем. Проведать пришли, по случаю воскресенья.
— А Митенька мой на базаре, по случаю воскресенья, — заметно смягчилась женщина, и Тимошу как-то не по себе стало от этого ласкового «Митенька». Коваль тоже заметно обмяк, почуяв, что у кожуха есть свое тепло и своя душа. Однако дело оставалось делом.
— Что ж это он у вас каждое воскресенье гуляет. Позапрошлое воскресенье в Ольшанке был, теперь — на базар?
— Нигде не был ни в прошлое, ни в позапрошлое, — раздраженно ответила женщина, — весь день дома просидел.
— Ну, днем это верно. Я про ночь говорю.
— И ночью дома. Кому лучше знать.
— Ага, это я, значит, перепутал. Это Кувалдин в Ольшанку ездил.
— И Кувалдин у нас до ночи просидел, в карты играли. Да тебе то что, собственно?
— А ничего. Просто так, зло берет, что не застали, — Коваль посмотрел на гору железа в углу, пнул ногой наковальню.
— Пошли, — нетерпеливо подтолкнул товарища Тимош, — погодя заглянем.
— Мы насчет мастерской заходили, — пояснил Коваль, — зарабатывать надо.
— Так вы к вечеру, — оживилась женщина, — к вечеру непременно вернется.
— Ладно. Прощайте.
Приятели направились уже к воротам, когда вдруг по дощатому полу зашлепали босые ноги. Тимош оглянулся — белобрысый малыш в одной рубашонке выбежал на крыльцо. Поглаживая ладошкой спину, он смотрел то на мамку, то на незнакомых людей.
— Ты что выскочил, голопузый! — подхватила малыша женщина и, целуя на ходу, унесла в хату.
— Ну, кожушок нашли, — не оглядываясь проговорил Коваль.
— Нашли! Тоже мне следователь! — угрюмо отозвался Тимош.
На углу Ивановской они расстались.
На Ивановку Тимош не пошел, и на Никольскую не пошел. Пробродил весь день по городу, попал на массовый митинг в Центральном саду, потом в городской драматический театр на собрание — дотянул до вечера. Есть не хотелось, только перед глазами всё время маячил нетронутый стакан кипяточка.
В десятом часу вечера направился в железнодорожный район.
У входа в театр стоял рабочий патруль с красными повязками на рукаве:
— Предъяви мандат.
Тимош не задумываясь ответил:
— Мне к товарищу Павлу. Поручение партийного комитета, — он говорил правду: Кудь направил его в отряд Павла.
Рабочий, охранявший вход, внимательно взглянул в лицо Тимоша:
— Проходи.
Тимош переступил уже порог, когда кто-то окликнул его, он оглянулся, но хлынувшая в театр толпа оттеснила от дверей, подхватила, увлекла за собой. Все нижние ряды были заполнены, пришлось подняться на верхний ярус, устроиться на задних скамьях, подпирать стену.
Большая центральная люстра под куполом была погашена и походила на громадного бронзового паука с множеством подслеповатых глаз. Боковые лампионы горели неполным накалом красноватым неярким огнем, огромное котлообразное помещение театра утопало в полумраке, и только на сцену, украшенную кумачовыми полотнищами и
