Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
Холмов курил, и сизый дымок от папиросы тянулся к окну. Под унылый шум дождя говорил о том, что для посева озимой пшеницы самыми лучшими сроками для Прикубанья и Ставрополья являются первые числа сентября. Еще он сказал, что в стране засевается более ста пятидесяти сортов озимой пшеницы, при этом назвал такие замысловатые, трудно выговариваемые названия сортов, о которых Андрей и понятия не имел. Например: «гостианум-237». Или: «эритроспермум-15».
Андрею нравилось, что этот заросший щетиной, чем-то сильно похожий на настоящего Холмова старик так хорошо разбирался в сортах пшеницы, а также в том, где и как ее надо сеять. И когда Холмов с уверенностью знатока стал говорить и о том, какие сорта озимой лучше всего засевать в низовьях Прикубанья, какие — в верховьях, а какие — на равнинном ставропольском плато, и о том, что в одном прикубанском совхозе недавно выращен новый сорт пшеницы «пономаревка», — Андрей про себя решил: «Нет, конечно же не тот Холмов. Откуда тому Холмову все это знать? Не иначе, агроном, да еще и старой закваски».
От посева озимой разговор сам по себе перешел к станице, Холмов спросил, кто председатель Широковского стансовета, и Андрей нехотя ответил:
— Есть у нас такой тип. Ивахненко. Ты, папаша, все одно его не знаешь.
После этого Холмов спросил, как живут люди в Ветке. Хорошо или плохо? Чем довольны, на что жалуются?
— А зачем тебе, папаша, об этом знать? — спросил Андрей.
— Человек все должен знать.
— Живут, папаша, люди в Ветке по-разному, как и всюду, — сказал Андрей и подумал: «Он, определенно он! Всем интересуется, все выпытывает, выспрашивает. Выскажу ему все, что думаю…» — Тот, кто половчее да понахальнее, — продолжал Андрей, — тот живет в свое удовольствие. Тот же, кто трудится честно, кто чужого не берет, живет не очень богато. Недавно в нашей станице был выездной суд. Судили шайку воров и мошенников. Орудовали в торговой сети. Так вот они жили прекрасно. И дома у них, и личные автомобили. Предводителем у них был некто Каргин. Ловкач и мот, каких мало! Не слыхал про Каргина?
— Как же, слыхал, — сказал Холмов. — Это, случаем, не тот Каргин, который попал в больницу для умалишенных, а потом бросился с кручи в Кубань?
— Не-е! Не тот, — сказал Андрей. — То ты, папаша, наверное, слышал сказку про Каргина. Будто был тот Каргин заколдован, а после этого уже лишился ума и погиб? Так, а? То — фольклор! — Андрей рассмеялся. — Проще сказать, фантазия, выдумка. А наш Каргин не фольклор, не фантазия, а живой ворюга и хам, так сказать, натуральный, и такой увертливый да хитрющий был, что его не так-то было просто изловить с поличным…
— Ну и что получила каргинская шайка? — спросил Холмов.
— По заслугам, как и полагается. — Андрей поднялся и, приглаживая ладонями чуб, вдруг спросил: — Скажите, вы есть Алексей Фомич Холмов? Тот самый Холмов?
— Да, тот самый.
— Алексей Фомич! — воскликнула Катя. — Как мы рады! Чего же вы сразу не признались? Такой гость и нашем доме!
— Мы с Катей догадывались, — сказал Андрей, смутившись и покраснев до слез. — Но как-то так… Не спросили… Просто не ждали, даже как-то странно, что вы к нам приехали. Нам приятно!
— Мне тоже, — не зная, что ответить, сказал Холмов. — Вот и хорошо, что мы познакомились. Ну, как вы живете? Люди вы молодые, только что начинаете жить.
— Живем как все, — ответил Андрей. — Теперь нам уже легче.
— Стройка замучила, — пояснила Катя. — Три года строились и все делали сами, своими руками. Тут малые дети, а тут стройка.
— У людей, как у птиц, — сказал Андрей. — Дети подрастают, паруются. Надо улетать из родительского гнезда. А куда улетишь? Где взять гнездо? Вот и возникает проблема. Одни улетают в город, приживаются там, а такие, как мы с Катей, мостят свое гнездо.
— Ой, как же было нам трудно его мостить! — сказала Катя. — Андрюша даже к вам ездил.
— Зачем об этом, Катя? — перебил ее Андрей. — Дело прошлое, нечего вспоминать.
— Значит, из-за жилья молодежь покидает станицу? — спросил Холмов.
— Из-за жилья, а более всего из-за нелюбви к земле, — уже спокойно говорил Андрей. — Пропадает у молодежи любовь к земле. Вот вы и меня упрекнули в том, что я не знаю, когда надо сеять озимку. А мой друг, токарь, Илюшка Громов, недавно прочитал историческую повесть о том, как крестьяне с вилами и лопатами дрались за землю. «Чудные были люди! — говорил Илюшка. — Чтобы я полез из-за земли в драку? Да мне лично эта земля и даром не нужна!..» И это говорит сын природного хлебороба! А недавно у нас в станичном клубе выступал поэт. Николай Природный. Наш, прикубанский. Вы должны его знать. Народу набилось полон клуб. Вышел Природный на сцену и стал читать стихи о том, что-де случилась страшная беда, у хлеборобов-казаков нету той любви к земле, какая была у них до колхозов. Стихи жалостливые, слезные, впору бы плакать, а в зале смех. И тогда подумал: может, и лучше, что в зале был смех? Может, надо нам не плакать, а радоваться?
— Чему же радоваться? — спросил Холмов.
— Тому, Алексей Фомич, что того хлебороба-казака, которого оплакивал поэт, со временем вообще не будет, а его место займет сельский рабочий. И только тогда, когда это произойдет, навсегда сотрется разница в жизни людей села и города и станичной молодежи не придется убегать в города. Я верю в будущего рабочего на селе и радуюсь, что он уже нарождается.
— Да хватит тебе, Андрей! — перебила Катя. — Развел агитацию! Может, Алексею Фомичу нужно отдохнуть. — И к Холмову: — Теперь мы вас в сарай не отпустим. Будете спать вот тут, на этом диване.
— Зачем же мне спать на диване? — улыбаясь хозяйке, спросил Холмов.
— А затем, что так надо. Диван у нас мягкий.
— Сено тоже нетвердое. Я люблю спать на сене.
— Тогда мы дадим вам подушку, одеяло. Чтобы было еще мягче.
— Но мы еще посидим с Андреем и поговорим, — сказал Холмов. — Как, Андрей? Спать еще не хочешь?
— Какой там сон! — сказал Андрей. — И до утра не усну.
Прошло еще часа два, а дождь все не смолкал. Двор покрыт мелкими лужицами. Темно. Идти скользко. Андрей нес одеяло, подушку, фонарем освещая дорогу к сараю. Холмов осторожно ступал по мокрой земле. Андрей устроил постель на сене рядом со спавшим Кузьмой, пожелал Холмову спокойной ночи и ушел.
— Ну что, Катя, вышло по-моему! — радостно сказал Андрей, войдя в хату. — Холмов-то настоящий! Я сразу, как только он появился на пороге, узнал его, но молчал. Пусть, думаю, не знает, что я-то его узнал.
— Ежели узнал, то чего же ты с ним так разговаривал? Агитировал, поучал.
— Нарочно все ему высказал.
— Будто он без тебя не знает? А долго вы беседовали. Я прилегла и даже успела вздремнуть.
— Ты вот что, Катя, утром чтоб никакого шума не было, — наказал Андрей. — Приготовь им завтрак. Поджарь петушка в сметане. Ты это умеешь делать. А я пораньше вернусь с работы. И смотри, Катя, никому из соседей не говори, что у нас Холмов.
— Может, Дусе одной сказать? — робко спросила Катя.
— Это зачем же?
— Пусть скажет про картошку.
— Вот уж насчет картошки ни-ни! Поняла? — Андрей строго посмотрел на жену. — Ну, пора и нам спать. А дождик-то как расходился! Отлично поливает землю! Оказывается, в эти дни сеют озимую пшеницу. А я и не знал.
Глава 25
Монотонный шум о шиферную крышу не убаюкивал. Холмов лежал на спине и слушал, как дождь наваливался на шифер и шумел, шумел. В темном сарае звякала уздечка: это Кузьма Крючков качал головой, переступая с ноги на ногу. Посапывал Кузьма. Тяжко, как усталый человек, вздыхала телушка.
У Холмова снова разболелся затылок. Надо было лежать спокойно, заложив ладони за голову. «Дорога-то, оказывается, не излечивает, — думал он. — Вчера, верно, боли не было, я чувствовал себя поздоровевшим и обрадовался. Думал, все прошло. А сегодня та же тяжелая, гнетущая боль под черепом. Может, повинен Андрей Кочергин? Засиделись мы. Поговорил с ним, поволновался и теперь все еще думаю и об Андрее, и о том, что он мне сказал. Мне надо бы спать, а я лежу я думаю».
Невольно Холмов продолжал разговор с Андреем. Мысленно то возражал ему, то соглашался с ним. «Это ты, парень, слишком разошелся. И то тебе не так, и это тебе не нравится, и колхозников надо переделать в сельских рабочих. Парень ты, вижу, думающий, кое-что соображаешь, а вот петушиться тебе не надо».
И нравился и не нравился этот белочубый, самоуверенный мастер по моторам. Почему-то странными казались его рассуждения о равнении крестьян на рабочих, о том, что об утраченной любви к земле надо не плакать, а радоваться.
Думая об Андрее, Холмов понимал, что в этом молодом человеке, смело говорившем о том, что его волнует, было что-то незнакомое, непривычное, с чем Холмову встречаться еще не приходилось. Вот Работников — совсем иное дело. В Работникове все было открыто и понятно. Понятны и его тревога за успехи «Авангарда», и его желание остаться председателем своего колхоза. Это был тот тип председателя, которого Холмов хорошо знал, с которым встречался, и не раз. А вот с мастером по моторам встретился впервые. И, может быть, поэтому Андрей Кочергин рядом с Работниковым казался человеком новым, а потому и непонятным. У него был иной, нежели у Работникова, склад характера, иные взгляды на жизнь. В потомке кубанских казаков с русым вьющимся чубом, в его суждениях угадывался юноша, который рос и набирался ума не так, как росли и умнели такие, к примеру, как Работников.
