Алексей Корнеев - Высокая макуша
14 февраля. На днях похоронили дядю Тимошу Антипова. Пришел он с фронта больной, контуженый, все пересиливал болезнь, да не всегда, видно, побарывает ее человек. Не повезло тоже этому дому: два года назад дочь у них погибла на станции под бомбежкой, восемнадцатилетняя Надя, первая на деревне красавица. Даже и младшего ее брата Саньку не обошла война: нашел где-то винтовку, попробовал стрельнуть из нее, как отец стрелял из ружья, да и остался без глаза. А теперь вот сам хозяин убрался…
Перебираю по пальцам все наши дома, и что же получается? Редко-редко какой из них обошла война: где с корнем вырвала человека, где покалечила, а где, наверно, и после окончания даст еще знать о себе.
17 февраля. Сегодня нам, как бескоровной семье, дали из колхоза телку. Еще с прошлого лета я обращался то в правление колхоза, то в сельсовет или в райисполком. И только когда дело дошло до прокурора, тот вызвал председателя и отчитал его как следует: что же это, дескать, семье погибшего на фронте, где все нетрудоспособные, не можете дать теленка на развод? Война войной, и колхозу окот дорог, но и про людей не надо забывать.
Вот и сказали нам прийти на скотный двор. Дедушка с Шуркой пошли и привели небольшую, но ладную с виду телочку буланой масти. Напоили ее, сена дали хорошего, приготовленного для овец, и стали ласкать да Зорькой кликать. Значит, будет у нас через год свое молоко, может, и выздоровеет тогда наша мать.
28 февраля. Так и продолжается трудовая моя жизнь. Отмерю до станции семь километров, отработаю там 12 часов — и обратно домой. В ночную смену работать намного хуже, И вагоны труднее осматривать, неполадки устранять, и вялость какая-то, особенно к утру. Придешь с мороза в дежурку, чуть посидишь — и в сон тебя бросает, лень наваливается. Кто к стене привалится, кто к лежанке горячей поближе. А падкие до сна, особенно новички, потихоньку удаляются в слесарку, где можно подремать за верстаком. Над самыми сонливыми устраивают разные подвохи. То ваты клок зажгут да к носу поближе, а потом крикнут: «Пожар, спасайся!» То к верстаку привяжут ногу, разбудят, когда уже поезд подходит, и вскочит тот, как очумелый, схватит ящик да вместе с ним и растянется на пороге. А то сажей разрисуют, пошлют в таком виде на вокзал к дежурному, а там девки молодые. «Ты что, жених, — захохочут, — хоть раз-то в неделю умываешься?» Ну и опозоришься, подумаешь в другой раз, дремать или до утра как-то вытерпеть.
Только старших почему-то сон не брал. Правда, случалось, кое-кто из них тоже подремывал, облокотясь о стол или сидя на скамейке. Но странно: дремота им не мешала подняться вовремя и других подтолкнуть. Даже Гришку Суматохина ни разу не видел я спящим. Наверно, все дело в привычке. Одно спасение в таких случаях — послушать, что старшие толкуют. Больше, конечно, о войне.
— Я бы этого Гитлера, — говорил дядя Ефим Суряхин, плечистый и высокий осмотрщик, — казнил бы без суда.
— Один Гитлер еще не все, — резонно вставлял дядя Вася Вытулев, смуглый по-цыгански, строгий и начитанный. — Гитлера ведь тоже кто-то выдвинул, кто-то молится на него. Не один он решает. Партию его надо громить, фашистов, — вот кто втянул в войну Германию. Опьянили народ свой дурманом, с них и спрашивать надо.
Разговор задевал и других, это оживляло нас, и ночь, наша бессонная рабочая ночь как бы отодвигалась. Оглядывая нас, чумазых по виду и зеленых по возрасту работничков, дядя Леша Никольский спрашивал:
— А за этих вот не стоит спросить? Им бы и школе сейчас учиться да спать бы на теплой печке, а они наравне с нами вкалывают. Сколько они тоже перевидели, пережили.
2 марта. Прихожу с ночной смены, отсыпаюсь, а утром берусь за другую работу — учитываю трудодни колхозников. И начисляют мне за это, как и раньше, в месяц двадцать два трудодня. Это ведь тоже подмога. А недавно кто-то сказал на собрании — другого на мое место назначить. Да правление не согласилось. Приходят ко мне бригадир Луканин, член правления Тимофей Семенович и говорят;
— Аккуратно у тебя получается, да и человека ты заменяешь. А в колхозе, известно, людей не хватает. Так что не бросай пока это дело, а там и счетоводом назначим.
Мне, конечно, польстило, что приношу я пользу колхозу. Ладно, говорю, буду стараться. Только вот счетоводом опоздали назначать, другая теперь у меня работа.
9 марта. Вчера у нас в колхозе первый раз за все военные годы праздновали 8 Марта. В честь праздника дали на трудодни понемножку мяса и пшеничной муки. Нам, например, досталось два кило мяса и три кило муки. Не так, конечно, праздновали, как до войны. И песни пели другие: про Катюшу, про синий платочек — военные, словом. И поплакали многие.
20 марта. Вот и прошло мое ученичество. Сегодня меня экзаменовали, присвоили третий разряд. С первою апреля буду слесарь-автоматчик. Полноправный рабочий человек!
29 апреля. Пришла весна, показалась зеленая травка. В колхозах вовсю пашут, сеют, закладывают новый урожай. А убирать его придется, может, после войны.
Идем вчера со станции, а возле Ключиков ребята пашут: Мишка Филимонов, Санька и Ваня Антипов, Колька Чумаков да Колька Бузов. Давно ли считали их мелюзгой, а теперь вот нас заменили.
— А-а, железнодорожники, ушли из колхоза-то! — смеются над нами.
И обидно вроде слышать такое, и не виноваты мы, что война по-своему повернула. Подошли к ребятам, дали по одному гону — даже сердце от радости забилось. Хорошо сейчас в поле: жаворонки поют, разливаются, солнце землю прогревает, и по теплой борозде можно ходить босиком. Вспомнилось, как мы тоже пахали, — так и остался бы в поле с ребятами. Жаль только, усталость после смены ночной вроде тумана в голове. А завтра чем свет опять на «железку»…
Наступает праздник 1 Мая, и праздновать его нынче будут веселее. В газетах пишут и люди толкуют, что скоро конец войне. Сейчас наши войска сражаются в самом фашистском логове, и теперь Гитлеру подходит, говоря по-немецки, капут. Все того ждут и все стараются приблизить этот час. Любопытно, что с ним будут делать, если не удерет он куда-нибудь тайком, как удрал от нас когда-то Керенский. Запереть бы его в железную клетку да и возить всем напоказ, как людоеда. Не придумать казни этому циклопу за зверскую его натуру, за кровь и муки неповинных людей.
9 мая. Конец войне!
Великий праздник!
Победа, победа, победа!
Сегодня объявлен День Победы. Фашистская Германия капитулировала! Враг разбит, победа завоевана. Наконец-то пришел на нашу улицу праздник!
О, как намучились, как настрадались люди! Когда услышали по радио (я работал как раз в дневную смену), так все от радости запрыгали — ну обниматься, целоваться да плакать. Кровопролитная битва на фронтах, черные дни оккупации, трудное время в тылу — все позади. Будем теперь залечивать раны. Много-премного у нас этих военных ран, много невозвратных потерь!
6 июня. Дни летят быстро. Приходим и уходим со станции засветло — не то что зимой.
В мае я заработал на железной дороге 306 рублей и в колхозе 23 трудодня. За двоих приходится. Немножко приморяюсь, действует на глаза, потому что записываю трудодни больше по вечерам, при свете коптюшки. В колхозе, как и в войну, трудятся все от старого до малого, и каждого надо записать в отдельную книжку, хотя иному «колхозничку» всего-то двенадцать лет от роду.
22 июня. Ровно четыре года назад прогремело над нашей Родиной грозное слово — ВОЙНА!
А сейчас — мир на земле и спокойствие. Через нашу станцию день и ночь проходят с фронта, а вернее, с западной границы эшелоны с бойцами и военной техникой. Когда они останавливаются, на всю станцию слышатся песни под гармошку или аккордеон, и все сбегаются смотреть, спрашивают, нет ли знакомых. Лица у бойцов темные от пороха, от солнца, а сами веселые, как и положено при таком великом празднике. И все почти с орденами, медалями. Смотрю на них и думаю: сколько же радости будет в тех домах, куда явятся сегодня или завтра герои-победители!
Но и слез будет много. Не ручьями, а реками! Только в наш колхоз, хотя всего-то в нем тридцать два дома, не вернутся, сложили свои головы больше двадцати человек. И молодые среди них, например, Федор Филимонов, Петр Чумаков. Кого все ждали до последних дней, кто без вести пропал, тоже, выясняется, погиб. Недавно написал нам дядя Герася, что встретил знакомого, который с Горкой воевал, — рассказал тот, как под Ельней, когда наши отступали, застрял у Горки танк в болоте, хотел он взорвать его, а что дальше было — неизвестно. Погиб, конечно, Горка, не сдался бы, он комсомолец. И Граня, моя двоюродная, узнала недавно про мужа своего, Николая Миронова: умер тот от голода в фашистском концлагере, как умирали тысячи других.
