Алексей Корнеев - Высокая макуша
Зайдешь в свою дежурку (есть такой между путями домик) и тут только вытрешь мокрый лоб, отдышишься. Часов у нас с собой ни у кого, и потому, если случалась непогода, спешили мы до станции на всех парах. Не успеешь опомниться после дороги, как поезд подходит. Беру в слесарке, боковой комнатушке, свой ящик железный, где ключи и молоток, зубило, гайки с болтами, шплинты рессорные и всякая мелочь, — на плечо его и следом за другими.
Наш старший осмотрщик дядя Леша Никольский — остроносый, сутулый в плечах, весело командует:
— Ребята, состав большой. Заходите с хвоста, а я с головы.
С хвоста, как говорят железнодорожники, значит — от последнего вагона. А «голова» поезда — это первые вагоны.
Сначала я только рот раскрывал, слушая такие мудреные слова. Спросил, почему одни вагоны о четырех колесах, а другие о восьми, а надо мной смеются:
— Привык ты, малый, в деревне: вот телега, вот телега, все четыре колеса. А у нас тут все по-другому. Не четырехколесный вагон, а двухосный. Понял? Не по колесам его различают, а по осям.
Что ново, то все кажется непонятным и в то же время любопытным. Ну, взять бы хоть эти вагонные колеса — куда до них тележным! У телеги просто: колеса крутятся на оси. У вагона же — вместе с осями, так и сделаны на заводе. А на концах осей чугунные коробки — буксами называются. Откроешь крышку буксы и увидишь там, как вращается конец оси, а на нем подшипник сидит, а на подшипнике рессора из толстых железных листов, а на рессорах держится вся тяжесть вагона. В буксах набита ветошь, пропитанная жидкой смазкой: вращается ось и смазывает себя да подшипник, чтобы не перегреться от быстрого хода. При этом крышка буксы должна закрываться так плотно, чтобы не попадал песок: иначе на ходу поезда может загореться смазка, расплавится подшипник — и тогда авария.
Постепенно я привыкаю к языку и законам железной дороги. Будку стрелочника не называю будкой, а говорю, как положено: пост второй, допустим, или третий, четвертый… И запомнил уже световые сигналы: зеленый огонек семафора или фонаря — путь свободен, желтый — тихий ход, красный — стоп. А то еще звуковые сигналы: один гудок — вперед, два — задний ход, три — остановка. Маневровый же паровоз, когда растаскивает вагоны по путям, по-своему кричит: «ту-ту-ту» — на третий путь, «ту, ту, ту-ту-ту» — на пятый. Считай гудки — и узнаешь, на какой он путь идет.
Со мною в одной смене Сергей Барский — буксы заправляет, Лешка Кулагин да Петька Морозов из Ушакова, Ленька Самсонов из Полева, дядя Ефим Суряхин и дядя Леня Кузнецов из Селезневки, Сергей Зиновкин с Чувинского поселка. Из моей же деревни двое: Ванька Бузов и Ванька Тимофеев. Некоторые семьями работают, например, Митьковы из Селезневки, Войтюки из Михайловки. И все из соседних деревень.
Как ученика, меня прикрепили к Гришке Суматохину. Он мой ровесник, худенький и бледнолицый, похожий чем-то на добрую девчонку, но работает уже по пятому разряду, вагонное дело знает туго, и все его любят — и старшие, и товарищи. Любят не только за дело, а больше за то, что он не зазнается, характером покладистый, на новичка не покрикивает, а терпеливо растолкует и поможет. Словом, счастье мне — попал я к такому наставнику. Жаль только, в Селезневке он живет и не ходим мы всю дорогу вместе.
Старшие осмотрщики носят легонькие молоточки на длинной тонкой ручке: стук-стук ими по вагонным колесам, проверяют по звуку исправность. А позади идут слесаря с ящиками да смазчики с железными банками, похожими на длинноклювых уток, — открывают крышки и льют туда масло. Одеты мы в телогрейки, и если мороз или ветер, тогда только шевелись — пробирает в такой одежке. Зато и работать в них легче, удобней…
Вот поезд замедляет ход, и Гришка заходит с хвоста, дергает на себя ручку крана. Из прорезиненного шланга (рукавом его называют) взрывом ахает сжатый воздух тормозного устройства, и Гришка заключает со знанием дела:
— Нормальное давление, хорошо насос работает.
С тормозной площадки неловко, по-медвежьи слезает кондуктор, сопровождающий поезд. Одетый в тулуп, в казенных толстых валенках, он так и смахивает на Деда Мороза.
— Здорово, старшой! — по-свойски кричит ему Гришка.
— Здорово, — отозвался тот, покашливая с холоду.
— Не замерз?
— Нам не привыкать.
Отойдя немного, Гришка говорит:
— Вот работка-то! У нас хороша, а эта еще лучше. Попрыгай-ка на сквознячке да при таком морозе. Будь здоров как проберет!
Гришка засвечивает фонарем под вагоны и осматривает тормозную систему. Заслышав иногда шипение воздуха, останавливается и замечает, где неисправность: в рукаве утечка или с резервуаром что-то неладно. Мы лезем под вагон, я слежу, как Гришка копается, оглядывает со всех сторон кажущееся для меня непостижимым тормозное устройство: какой-то резервуар вроде бочонка, от него железные тяги протянуты к триангелю — ребристому брусу, и как-то вся эта система хитро действует, прижимает к колесам (или отжимает) тормозные колодки с башмаками. В первые два-три дня у меня голова кругом шла: какие-то там колодки да башмаки, какие-то рукава, триангели. Но с каждым разом все это делалось понятнее.
— Присматривайся получше, вникай, — советует Гришка. — А то не сдашь экзамены, так и будешь ходить в учениках.
Кому-то охота всю жизнь в учениках? И я вникаю, неотступной тенью следую за ним, как за старшим. Гришка числится осмотрщиком по автотормозам, а другие, можно сказать, по общей части — рессоры осматривают, колесные пары, буксы, сцепку. Мое дело, как слесаря автоматчика, поделикатней, и потому я вдвойне ценю все Гришкины советы. Любопытно мне, как это небольшой с виду насос, установленный на паровозе, хлопает и хлопает, выпыхивая клубочки пара, гонит и гонит воздух по резиновым рукавам, по трубам и резервуарам через весь поезд. Именно сжатый воздух и останавливает на ходу десятки вагонов, целый состав, да так прижимает колодками колеса, что даже юзом они ползут. Вот силища!
Все удивительно для меня, все раскрывается как новый мир, хотя и не сразу, трудно и мучительно. Даже и слезы иной раз пробиваются. Самое простое вроде дело — колодку сменить. Но в рукавицах работать неловко, а взялся голыми руками — пальцы к металлу примерзают. Да еще, как нарочно, молотком стукнешь по пальцам — ой-ей-ей, даже искры из глаз!
— Ничего! — смеется Гришка. — Вот стукнешь так раз десять по каждому пальцу, тогда и научишься.
Ему-то, конечно, легко теперь, он прошел уже такую науку, его дело — ходить да указывать. Но Гришка только пошутит, посмеется, а потом и сам берется за колодку, начинает действовать так, что меня и в пот и краску бросает. «Неужто, — думаю, — и я вот так же когда-нибудь смогу?..»
21 января. Приехал дедушка из Электропередачи. От дочери своей Люси, моей любимой крестной. Теперь уже — от покойной…
Вернулся он сам не свой: не смотрит ни на кого, и руки трясутся. Он любил свою Люсю не меньше меня. И все ее любили — веселую, умную, красивую. Не верится, что нет ее, не порадует она письмами. И надо же такому случиться — следом за младшей и вторую дочь потерял. И обе молодые, незамужние.
А смерть случилась глупая. Пришла моя крестная с торфоразработок — наморилась, конечно, намерзлась. Истопила печку торфом, прикрыла трубу, чтобы комнату не выстудить, да спать легла… Хватились утром ее на работе — нет и нет Гавриловой. Время военное, дело не должно стоять, послали за ней человека, а квартира закрыта. Стали стучать да соседей расспрашивать, — видели, мол, была вечером дома. Открыли дверь кое-как, а она лежит у порога и руку протянула к двери: видно, в памяти еще была, хотела открыть, да сил не хватило…
7 февраля. Получил сегодня первую свою зарплату за январь. Вышло 149 рублей — половина того, что получает настоящий слесарь (ведь я же ученик). И карточки получил на этот месяц. В январе мне выдавали хлеба по 600 граммов в день, а с февраля прибавили — по 650. И теперь хлеб из дома я беру не всегда. Дня за три, за четыре получишь буханку, воды кружку да с солью — только скулы трещат. К примеру, Лешка Кулагин, даром что ростом невелик, за спором буханку в один присест съедал, а в буханке килограмма два. Да и любой бы из нас управился: ведь хлеб один — так он и будет хлеб.
С работой у меня пока нормально, привык и подвигаюсь ближе к самостоятельной. Ходить вот только плохо за семь километров. Особенно сейчас, когда метели начались. Ночью с фонарем ходим, чтобы лучше дорогу различать. Да не всегда он помогает. Однажды вышел я из дома, а метель такая — с ног сбивает. Фонарь погасило, так и пошел наугад по полю, по колено проваливаясь. Дошел до перекрестка, где лозиночкп растут — хоть назад поворачивай. Ветер с ног валит, снег колючий в глаза, за шиворот и за пазуху набивается, кости ломит — вот как продувает. Главное, думаю, в овраг куда-нибудь не завалиться, у нас их немало. А то еще волки могут повстречаться: развелось их за войну, некому стрелять, даже и днем иной раз мимо деревни пробегают. Долго шел в потемках, все прислушивался к паровозным гудкам на станции. Хорошо, что ветер дул как раз оттуда. Услышал наконец, да где-то в стороне. Эге, думаю, должно быть, не туда я иду. Потом уже, когда из сил стал выбиваться, смотрю, темнеется что-то и петух вроде пропел. Пошел на это темное — изба передо мной, потом другая, третья. Тут я сразу узнал — Селезневка. Да и рассветать уже стало. А если бы так с вечера заблудиться — и замерзнуть недолго.