Андрей Островский - Напряжение
Час десять минут спустя в том же направлении выехала пятнистая «эмка». Рядом с шофером, старшим краснофлотцем Мишей, малым разбитным, сидел хмуро сосредоточенный Дранишников; сзади утонули в мягких сиденьях Бенедиктов и лейтенант Перепелка, молодой оперативник. Все молчали, за исключением Миши, который с показной лихостью крутил баранку и рассуждал об удобстве ездить по городу, когда в нем нет транспорта.
Машина миновала Смольный, Охтинский мост, вышла на проспект, бывший в далеком прошлом Шлиссельбургским трактом. В пожиравшей его тоске Бенедиктов старался не думать о своих бедах, сосредоточиться и смотрел сквозь стекло на белую ленту Невы, серенькое небо, пустую, без прохожих, улицу с вымершими, похожими на призраки невысокими домами.
— Вон он идет, — сказал Дранишников. — Внимание!
Вдали маячила одинокая покачивающаяся фигура.
Миша вытянул до отказа пуговку подсоса горючего. Машина стала терять мощность, под капотом зачихало, из глушителя посыпались искры. Не давая мотору заглохнуть, он восстановил обороты и повторил тот же фокус. Так, тарахтя и чихая, «эмка» прокатила мимо Богачева и метрах в трехстах от него остановилась.
— Гордый, подвезти не просит, — весело сказал Миша, вылезая на мороз.
Он поднял капот, стал для видимости копаться в движке. Бенедиктов и Перепелка тоже вышли и склонились над ним.
Когда Богачев поравнялся с машиной, Миша проворно подошел к нему, козырнул с флотским шиком:
— Товарищ майор, разрешите обратиться. У вас не найдется спички?
— Спички?.. Должно быть, найдется. — Богачев опустил руку в карман, достал коробок.
— Мне даже горелую можно, проводок высокого напряжения поддержать в трамблере. — Говоря, Миша подкидывал и подхватывал на лету коробок, невольно увлекая Богачева к машине. — А у нас ни у кого… Как в монастыре: все некурящие.
Богачев встретился глазами с Бенедиктовым, который как бы освобождал ему место, заглянул в горячее, пахнущее бензиновыми испарениями чрево машины, В этот момент руки его, жестко схваченные выше локтей, оказались заломленными назад, и в одно мгновение Богачев был в машине. Бенедиктов успел выхватить у него из кармана пистолет.
Миша громыхнул капотом, вскочил за баранку, и машина, круто развернувшись, побежала обратно.
— Как это понимать? — спросил едва успевший прийти в себя Богачев. Лицо его побелело мертвенно, почти слилось с занесенным снегом задним стеклом, но глаза оставались холодно-спокойными.
Ему не ответили. Перепелка, отпыхиваясь, глядел в окно; Бенедиктов отряхивал шинель.
— Может быть, мне кто-нибудь скажет, в чем дело? — настойчиво повторил Богачев, распознав, что старший здесь батальонный комиссар, и глядя ему в затылок.
— Понимать следует так, что вы арестованы, — слегка оборотясь к нему, проскрипел Дранишников. — Ордер на арест у меня. Сидите спокойно и больше не задавайте пока вопросов: приедем — все узнаете.
Богачев приподнял брови, как бы выражая недоумение, покосился на подпиравших его справа и слева Бенедиктова и Перепелку и вытянулся в оскорбленном высокомерии, скрестив на груди руки.
Ощущая каждым своим нервом любое, даже предполагаемое движение Богачева, Бенедиктов с удовлетворением думал о блестяще разработанной операции и четком ее осуществлении. Он предполагал, что сейчас, должно быть, уже привезли в тюрьму Нефедова, Гертруду Оттовну и всех других, кто был связан с Богачевым. А Богачев, взятый, казалось бы, так просто, сидит рядом, тихий и смирный, укрощенный враг. Даже Перепелка не ведает, какое напряжение сил потребовалось от чекистов, чтобы подготовить этот момент.
Уголками глаз Бенедиктов старался поймать знакомое ему по фотографии лицо Богачева-Нащекина, которое впопыхах не сумел разглядеть наяву. В сущности, лицо как лицо. Оболочка усталого, много работающего и недосыпающего человека. И если не знать, что в душе у этого человека заскорузлая, годами кипящая и никогда не остывающая ненависть к стране, которую считал своей родиной, к ее новому строю, а за плечами — предательства, убийства (кто в точности может их сосчитать! Даже доверчивого друга своего Лукинского, с которым съел пуд соли, не пожалел ради все той же сумасбродной идеи вернуть обратно необращаемое) — не знать этого, можно было бы, наверно, провести с ним вечер в приятной беседе. Но Бенедиктов знал, и Дранишников знал…
Гул, похожий на раскат грома в июньскую грозу, прокатился над белыми крышами домов. Дранишников с тревогой повертел головой. Богачев напрягся, словно ожидая чего-то, может быть своего последнего шанса…
— Спокойно, — прикрикнул Бенедиктов, замечая напряжение и угадывая мысли.
И тут — все в доли секунды — одновременно с невероятным треском Бенедиктов ощутил резкую боль в боку, инстинктивно вцепился в Богачева, ожидая его рывка, но вместо этого, придавленный им, обнаружил его голову у себя на плече. Что-то теплое потекло у Бенедиктова по спине. Он не видел, что Миша ткнулся лицом в баранку и исковерканная осколками, потерявшая управление «эмка» неслась на дом, а Дранишников, успев вырвать ключ зажигания, одной рукой выравнивал руль, другой отчаянным усилием тянул на себя ручной тормоз.
Царапая крылом шершавый камень стены, машина остановилась. С окровавленным лбом (поранило стеклом), Дранишников вскочил на колени, подался со своего сиденья к Богачеву. Он был мертв: осколок расколол всю височную часть лба и через шею вышел наружу.
— Свои же и порешили, — сказал оглушенный, но целенький Перепелка.
С его помощью Дранишников вытащил из машины труп Богачева и, положив на снег, бросился к Бенедиктову. Тот бессмысленными глазами смотрел на батальонного комиссара, не двигался.
— Живы, Всеволод Дмитриевич? Можете встать?
— Жив, — еле слышно ответил Бенедиктов и опустил веки.
К машине подходили люди…
. . . . . . . . . . . . . . . . .
26. ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Недавно я встретил в Соловьевском садике Бенедиктова. В белой рубашке с короткими рукавами и светлых брюках, он сидел на скамейке, в тени, читал газету, изредка поглядывая на игравшего возле Румянцевского обелиска малыша в штанишках с лямочками крест-накрест и в панамке.
Всеволод Дмитриевич заметно постарел за последнее время — совсем полысел (только по бокам два серебряных островка), на руках появились желтые пятнышки, раскосым татарским глазам помогали очки. Удивляться не приходилось, ибо, по грустно-ироническому замечанию одного мудреца, «ничто нас так не старит, как прожитые годы». А прожил Бенедиктов семьдесят нелегких лет.
После ранения, оказавшегося серьезным и до сих пор напоминающего о себе, Бенедиктов провел три месяца в госпитале и вернулся к своей работе. Войну он закончил в Германии, в Варнемюнде. Вышел в отставку капитаном первого ранга и начал заново, по кирпичику, строить свою жизнь. Получил квартиру на Васильевском острове. После раздумий и колебаний женился на тридцатипятилетней женщине, муж которой погиб в авиационной катастрофе. Возможно, таких нежных чувств к новой жене, какие он испытывал некогда к Тасе, у него не было, но их связали добрые дружеские отношения неюных, познавших цену жизни людей, и брак оказался удачным. Он еще сильнее скрепился ребенком, о котором Бенедиктов всегда мечтал, — родилась сероглазая Аленушка. Малыш в панамке, игравший у обелиска, был ее первенцем, и Бенедиктов чрезвычайно гордился, что он уже четыре года как дед.
Я спросил, нет ли вестей от Дранишникова. Вестей не было. Зато Бенедиктов повстречал на днях Калинова. Подполковник милиции давно вышел в отставку, но, по словам Всеволода Дмитриевича, выглядел свежо и молодо и любил, как прежде, поболтать за кружкой пива.
Единственный, с кем у меня не установилось контактов, был Дранишников. После окончания войны в чине капитана первого ранга он из Германии, выйдя в отставку, уехал на Урал, в Златоуст. Дважды приезжал в Ленинград, на встречу ветеранов. Оба раза мы встречались, однако разговорить этого на редкость замкнутого, сухого человека я не сумел. Себя он старался в разговорах обходить, чувствовалось, что ему крайне неприятно вторжение чужого человека в его жизнь, и я отступился, умерив свое любопытство. Знаю только, что долгое время он работал на заводе инженером. Появилась ли у него новая семья — мне неизвестно.
В дождливый осенний день шестьдесят пятого года с воинскими почестями похоронили генерал-лейтенанта в отставке Арефьева. Он умер в почтенном возрасте, и я присутствовал на этой скорбной церемонии.
Арефьева я знал довольно хорошо. Мы часто вспоминали с ним войну, блокаду, и он поведал мне о судьбе Кости Русинова.
Через некоторое время после перехода его за линию фронта фашисты начали неистово бомбить макеты кораблей, в спешном порядке сооруженные из старого железа, фанеры и всякой рухляди. По этим налетам стало ясно, что информация, которой снабдили Русинова в особом отделе, доставлена и попала по назначению.
