Андрей Островский - Напряжение
Цементный балкон был цел, но крыша обвалилась, и окно, в котором Бенедиктов не так давно подбивал фанеру и отеплял, уже выгорело, сквозь него виднелось небо.
Дом горел вяло, словно для того, чтобы все могли посмотреть, как долго и мучительно он умирает. И все же от него пышало жаром, как от огромного камина. Проходя, люди молча останавливались, тянули к нему иззябшие руки, поворачивали худые спины и так же молча, шли прочь. Бенедиктов все стоял, не замечая жара, не замечая людей.
Тася восхищалась и гордилась своим домом-«сказкой», хотя жить в нем было неудобно. Однажды, когда они еще не были женаты, она рассказала Бенедиктову, наверно с чьих-то слов, что дом построила женщина-архитектор перед началом первой мировой войны для художников и что даже Александр Блок, живший поблизости, на углу Пряжки, восторгался им. Дом действительно был необычен. Высокий гранитный цоколь переходил в стены, выложенные красным полированным кирпичом и украшенные цветными изразцами на сказочные сюжеты, два мрачных атланта поддерживали эркер на углу, крыша — со шпилями и башенками, а над ними поскрипывал в непогодь флюгер — жар-птица… «Ты моя сказка», — сказал тогда Бенедиктов Тасе.
Сверху сорвалась балка, провалилась внутрь, гремя и рассыпая искры.
— Давно? — тусклым голосом спросил Бенедиктов стоявшую подле него женщину.
— Да уж третий день горит.
— От бомбы?..
— Нет, говорят, от «буржуйки». А кто говорит, будто поджог: пекарня там была раньше, кустарная, в подвале, мука, наверно, еще оставалась…
«Была, была пекарня», — подумал Бенедиктов, вспомнив, как они с Тасей, проходя мимо, видели в окнах обсыпанных мукой веселых пекарей, ловко заплетавших из теста косички хал… И тут же оборвал свои мысли: не о том он думает, совсем не о том… Какое счастье, что Тася в госпитале! Случись пожар тремя неделями раньше, когда она лежала одна, беспомощная… Вот что страшно! Все остальное перемелется. Как только Тася перенесет это известие? Где они будут жить? Куда ее вести завтра? Или попросить оставить ее еще на несколько дней? Нет, не годится, надо брать…
Вспомнил об Андрее, сводном брате. Не хотелось идти на поклон, зная, что особой радости его семейству вторжение Бенедиктова не принесет, но решился: другого выхода он не видел.
Утром, взяв на заводе флакончик спирта вместо одеколона и вату в аптечке (помада — бог с ней, обойдется пока!), Бенедиктов зашагал в госпиталь. Горящий дом стоял перед глазами, как кошмарный кадр с киноэкрана, и Бенедиктов выбрал путь, чтобы больше не встречаться с ним.
Андрей, вопреки ожиданиям, отнесся к беде Всеволода с участием и сам предложил на первое время пожить у них. Правда, жил он на Разъезжей, у Пяти углов, гораздо дальше от госпиталя, чем они с Тасей, но Всеволод Дмитриевич решил, что с остановками они как-нибудь доберутся до него.
Со стен домов взывали к борьбе плакаты: «Враг у ворот Ленинграда. Не жалея сил и жизни, отстоим родной город от проклятых гитлеровских разбойников!», «Все силы на защиту родного города! Ленинград врагу не отдадим, чести своей не опозорим!». На одном женщина с ребенком на руках с гневной ненавистью смотрела на фашистский штык, поднесенный к ее груди: «Воин Красной Армии, спаси!»
У Калинкина моста с башнями и цепями Бенедиктова обогнала колонна покрашенных белилами и разрисованных елочками тяжелых танков. Люки в танках были открыты. В головном на полкорпуса возвышался над башней танкист в шлеме и с красным флажком в руке. Поравнявшись с Бенедиктовым, он широко улыбнулся, обнажив два ряда белоснежных зубов, помахал приветственно; Бенедиктов тоже улыбнулся и ответил. От гусеничного звенящего скрежета, мощного рева моторов и приветствия незнакомого парня-танкиста душа Бенедиктова, переполненная предстоящей встречей с Тасей, совсем повеселела. «Ничего, все будет хорошо», — повторял он про себя, с удовольствием вдыхая растворившийся в воздухе запах сгоревшего топлива.
Войдя в отделение, он узнал за столиком дежурной крикливую, придирчивую старуху медсестру, с которой у него в прошлый раз возник небольшой конфликт.
— Отдавайте мою суженую, не скрывайте, выписывайте, — веселым голосом сказал он, давая понять, что не помнит столкновения, и заглядывая в коридор, откуда должна была появиться Тася.
Старуха с надвинутой нижней губой на верхнюю подняла водянистые глаза и быстро опустила, не двигаясь. Не желая напоследок портить отношения, но и начиная злиться, он продолжал шутливым тоном:
— Или она вам слишком понравилась? Имейте в виду: дарить ее я вам не…
Дежурная покачала головой — он оборвал фразу на полуслове.
— Таисия Владимировна умерла сегодня ночью…
— К-как? — страшным шепотом проговорил Бенедиктов, наклоняясь к медсестре. — Вы что-то перепутали!.. Ее же должны были выписать!..
Та продолжала качать головой, как фарфоровая игрушка, и Бенедиктов отпрянул, почувствовав враз неимоверную слабость в ногах и усталость.
— Вы сядьте, сядьте, — засуетилась вдруг старуха и закричала: — Виктор Николаевич!.. Виктор Николаевич!
Как сквозь мутное стекло Бенедиктов увидел крупного мужчину в белом халате. Вербицкий? «Такой медведь, но в душе жуткий добряк…»
— Мы сделали все, что могли в этих условиях… Сердце… У нее ведь был митральный порок сердца. Вы знали об этом?
Бенедиктов устало кивнул. Хотел сказать, что из-за порока ей не разрешали иметь детей, но не смог.
— Вот оно и не выдержало нагрузки. При дистрофии это бывает, и довольно часто.
Бенедиктов повернулся, толкнул дверь, выронил сверток в снег, не заметил…
Своим умением разгадывать человеческие души Дранишников мгновенно почувствовал, что с Бенедиктовым что-то неладно, хотя тот вошел к нему в кабинет, ничем не нарушив уставной ритуал.
— Что с вами? — неспокойно спросил Дранишников, подходя и проницательно вглядываясь в пустые глаза капитан-лейтенанта.
Бенедиктов сказал. Дранишников опустил голову. Оба долго молчали. Потом Дранишников вдруг обнял Бенедиктова за плечи, крепко, по-мужски.
— Сознаю, что вам не нужны сейчас никакие слова, даже соболезнования. Слова — это только слова… Мужайтесь, Всеволод Дмитриевич. Может быть, больше, чем кто бы то ни было, сочувствую вам и понимаю ваше состояние, потому что сам пережил… (Пауза, Дранишников вздохнул тяжко.) Вот так же, в один день я потерял всех своих самых дорогих и близких… Отца, мать, жену, двоих ребят.
— Бомба?..
— Если бы бомба!.. Хуже… — Помолчал, словно раздумывая, говорить или не говорить. Не выдержал под влиянием минуты. — Жена с детьми поехала на лето к моим старикам за Гдов. Не выбрались, не успели. Нашлась какая-то мразь, донесла жандармерии, кто у этого семейства сын, муж и отец. Повесили всех, детей не пощадили, а что перед тем было — не знаю, думать не хочу, страшно… — Сжал губы, сузились глаза, подергал ногой. — Надо пережить, Всеволод Дмитриевич. И мы переживем! Мы с ними расквитаемся. За все. Справедливость восторжествует, иначе быть не может… Когда-нибудь люди узнают; что они с нами делали, как истребляли только за то, что мы коммунисты… — Опять помолчал, затем — тихо: — По всем законам — человеческим и административным — я обязан дать вам отпуск, хотя бы на три дня. Но не могу: завтра нам с вами предстоит серьезнейшее дело. Может быть, это и к лучшему для вас — лучше с людьми, чем одному. Идемте к Арефьеву, он хочет с вами поговорить.
25. НЕСОСТОЯВШАЯСЯ КОМАНДИРОВКА
Накануне командир части, одутловатый, суетливый капитан второго ранга, вызвал к себе Богачева и приказал отправиться с утра в командировку на завод, который задерживал поставки запасных частей к кораблям и требовал компетентного специалиста для уточнения графика.
— Вот сукины дети, вот подлецы! — подпрыгивал на стуле капитан второго ранга. — График им не угоден, ими же утвержденный. Видали?.. Вы уж, Борис Владимирович, там с них… — потряс обоими кулаками перед собой, не подобрав слов. — Я на вас надеюсь. Нажмите на Федотова, сходите к Гальперину, к Гродненскому, нажмите, где можно, вы ведь всех там знаете. Обрисуйте обстановку, и пусть не выкобениваются, иначе будут иметь дело с Военным советом.
Документы были готовы, подписаны, и утром, в половине восьмого, Богачев пошел, ковыряя ногами рассыпчатый снег. Завод был номерной, Энский, как писала «Ленинградская правда», и находился в другом конце города.
Час десять минут спустя в том же направлении выехала пятнистая «эмка». Рядом с шофером, старшим краснофлотцем Мишей, малым разбитным, сидел хмуро сосредоточенный Дранишников; сзади утонули в мягких сиденьях Бенедиктов и лейтенант Перепелка, молодой оперативник. Все молчали, за исключением Миши, который с показной лихостью крутил баранку и рассуждал об удобстве ездить по городу, когда в нем нет транспорта.
