Михаил Шушарин - Фотькина любовь
— Знаешь, о чем я думаю сейчас, Прокопий? — улыбнулся председатель. — Вот об этом займище. Все лето там вода стоит, сенокосничать мешает, а здесь, на бугре, каждый год хлеб выгорает из-за нехватки влаги.
— Ну, так что же?
— Равновесие, наверное, можно сделать.
— Вот что, — сказал Прокопий. — Ты давай сейчас пока выздоравливай, а потом мы про это равновесие поговорим, честное слово!
— А сюда, на яр, насосами воду гнать и дождевальные установки поставить? А? — не слушал его Сергей Петрович.
— Все мы сейчас можем, Петрович. И займище осушить, и поля обводнить. Сделать, как ты сказал, равновесие. Только будет ли оно жить, равновесие твое? Осушим рёлки и острова, а там не земля, одни подсолонки, и трава на них расти без влаги не будет… Да и тут черт его знает что еще может получиться!
Сергей улыбнулся:
— Узнаю Фому неверующего.
Их сближало многое: оба — бывшие фронтовики, оба по характеру незлобивые, прямые. И интерес общий — колхоз и его дела! Наконец, и жили они рядом, были деревенскими соседями: огород — в огород, сад — в сад. Говорят: не выбирай дом — выбирай соседа. Они выбрали друг друга.
— Я о воде давно думаю, Прокопий, — продолжал председатель.
— Да спустись ты на землю, — останавливал его Переверзев. — Давай договоримся, честное слово, не разговаривать больше о твоих задачах и планах, пока не выздоровеешь совсем!
— Так я же никогда не выздоровею… Шесть пуль, ты шутишь? Как на машинке прострочило!
— Тем более беречься надо!
— Ладно, буду беречься.
Чудной этот Сергей Петрович. Выдумает иногда такое — и не поверишь, что всерьез говорит. А потом глядишь — дело! Прокопий всегда удивлялся неожиданности его суждений и поступков. В тот день, когда судили Прокопия за избиение Кольки Якута с дружками, он каялся перед Яковлевым, как на духу:
— Виноват, конечно. Знаю. Но не сдержался. Что сделаешь? Виноват.
А Сергей Петрович огляделся по сторонам и сказал Прокопию:
— Мало ты им дал! Надо бы еще добавить!
Вот такой он, всегда со своими мерками.
Солнышко продвинулось уже к полудню. Ребятишки забрались на заднее сиденье, захныкали: «Дядя Сергей, поедем!» Не просили отца, понимали, что он исполняет желание дяди Сергея, попустившись своими желаниями: в первый раз за три месяца поднялся отцов товарищ на ноги.
Сергей Петрович согласился с мальчишками:
— Ладно, поехали, хитряги!
В машине было тепло, мягко, покойно. Двигатель Прокопий отрегулировал так, что он почти не прослушивался. Получалось, будто плыли по белой равнине, по мягким, теплым волнам. Робкие снежинки летели на землю.
— Все забываю тебя спросить: Соню давненько не вижу, где она!?
— Э-э-э, браток, отстаешь от жизни… С нее скоро уж обручи спадывать будут… В декрет собирается…
— А как студенты?
— Ничего, учатся. Наташка в путешествие по Кавказу на туристском поезде собирается. Ереван там, Тбилиси, Сухуми, Батуми… Денег просит.
— Ты пошли.
— Послал уж.
— Туда раньше, вплоть до Киева, пешком ходили, а эта сто пятьдесят рублей забрала, — явно бабушки Анны мысли высказал Минька.
Прокопий видел, как оживляюще действуют на друга прогулки, и почти каждый день выбирал время для них. Увозил Сергея Петровича по верхней дороге к обрыву над Тоболом, туда, где многорукавная Суерка привносит в него свои тихие воды.
* * *Все молитвы, придуманные в бабушкиной горенке, с переездом Наташки в город потеряли для нее смысл и исчезли. Осталась в сердце лишь какая-то незаживающая метка. Первое время она почти не напоминала о себе, но потом стала расти и усиливаться. Есть такое устаревшее слово «зашпоры». Оно означает остаточную или позднее пришедшую боль. Вспомните детство. Чистые зимние дни и темные глухие вечера. Ледяная горка-катушка или застывшая зеркальная гладь озера, речки. Вы проводите на коньках или на санках весь день, без обеда (какая уж тут еда!). Все испытано: и снежные бои, и «куча-мала», и вихревые полеты на санках, и взятие снежной крепости, и коньки, сыромятью притянутые к пимам, а потом снятые, потому что ремни намокли, вытянулись, и коньки стали хлябать, кособениться в стороны… Намокло пальтишко, а варежки под вечер застыли, стали твердыми, как железо. И руки в варежках не чувствуют уже ничего, и лицо занемело от мороза так, что больно смеяться. Наконец, завечереет совсем, вызвездится небо, пахнет большим холодом, а на улице, у калиток, появятся темные силуэты матерей с прутиками или ремнями в руках.
— Я сколько тебя звать буду? А?
И раздаются звуки далеко не ласковые на слух, но в данном случае совершенно необходимые.
И вот вы дома, в родной горнице, где горит керосиновая семилинейка, а от круглой печки разливается неповторимое тепло. Вы не можете снять пальто, валенки. Вы беспомощны и плачете горькими слезами от жалости к себе, от того, что хочется не то спать, не то есть, не то чего-то еще. Мать или бабушка помогают вам освободиться от ледяного одеяния, засунуть на печку валенки и швырнуть коньки под порог. («Так и надо, — отмечаете вы мимоходом, — если их бросить на печку, то сыромять засохнет и начнет ломаться».)
В эти минуты в скрюченных, занемевших пальцах, отогреваемых теплом круглой, в жестяных коробах, печки, начинаются «зашпоры» — приходит боль. Мерзнуть рукам или ногам уже не от чего, вы в тепле, а боль все усиливается. И вы ревете в отчаянии, не в силах сладить с этой поздно пришедшей, жестокой болью.
Боль, подобная «зашпорам», поселилась в Наташкином сердце. Она ширилась, становилась нестерпимой. Наташка рассказала о ней брату. «Ведь это святая обязанность — найти хотя бы могилы родителей? Так ведь, Вова?» Слезы стояли в Наташкиных глазах. Вовка обнял ее, поцеловал в щеку:
— Ты — просто молодчина! Верно думаешь. Будем искать!
Незнакомым показался ей Вовка. Ладонь деревенская, широкая, лежала на плече. «Боже мой! Какой он сильный. А я и не замечу!» — подумала.
Будем искать! Наивный парень Вовка Переверзев! Как искать? Кого искать? Где искать?
Наташка перечитала сотни книг, рассказывающих о партизанском движении, и, к ужасу своему, узнала, что в годы войны в немецком тылу партизанило свыше миллиона человек, что эти люди держали в страхе все оккупационные власти от Балтийского до Черного морей. Но одновременно она узнала, что партизанское движение имело свой Главный Штаб, работавший при ставке Верховного Главнокомандующего.
Они купили в книжном магазине карту Европейской части СССР и написали письма в предполагаемые районы партизанских действий: в Ленинградскую область, в Белоруссию, на Украину, в Молдавию, в Московскую область, на Смоленщину. Написали комсомольцам и следопытам, в городские и сельские Советы и школы.
Они знали только одно: из партизанского отряда на самолете в сорок третьем, а может быть, в сорок четвертом году была отправлена девочка — Наталья Яковлевна Сергеева. Не слыхал ли кто-нибудь об этом и не может ли сказать, где родители этой девочки? Во многих ответных письмах рассказывалось о подобных случаях. Но Наташка всякий раз говорила: «Это была не я».
Позже всех пришел ответ из Украинского штаба партизанского движения. В нем сообщалось, что из соединения генерала Михайлова летом сорок четвертого года эвакуирована грудная девочка. Родители ее неизвестны. В деле, как подтверждение, хранится расписка следующего содержания:
«Выдана настоящая тов. Башаратьяну Якову Георгиевичу, уроженцу города Ленинакана, что он действительно сдал для транспортировки на Большую землю девочку — Сергееву Наталью Яковлевну. Командир корабля (подпись неразборчива)».
— Вот это уж точно я! — визжала от радости Наташка.
— Не вижу повода для восторгов, — скептицизм Вовки был небезосновательным.
— Почему, Вовочка?
— Нашли тебя. А кто же родители?
— Узнаем у этого Башаратьяна!
— А где он! Может быть, тоже погиб!
Вот после этого и полетело в деревню письмо:
«Папочка, мамочка! Дайте денег для поездки на туристском поезде!»
Туристский поезд, оказывается, останавливался в Армении только в Ереване, да и то лишь на один день.
Для того, чтобы побывать в Ленинакане, надо было отстать от поезда. Наташка расстроилась: забоялась ехать в незнакомый город одна, без товарищей.
Она успела только сходить в республиканский Центральный Комитет комсомола. Инструктор Соня, маленькая полная девушка, неуверенно сказала:
— Я сделаю, Наташа, все, что только смогу. Ты адрес мне оставь. И не переживай, пожалуйста!
Результаты поездки превзошли все ожидания. Месяца через полтора после путешествия Наташка получила письмо — знак бескорыстного участия человека в ее судьбе. Эта самая Соня писала:
«Дорогая Наташа! Радуюсь за тебя. Я все узнала. Помогли ребята из Ленинакана. Там и сейчас живет командир партизанского отряда, в котором воевал твой отец. Фамилия этого человека — Осипян. Осипян сам сказал, что знает твоего отца — лейтенанта. Это был героический человек и замечательный, твой отец, Наташа. Когда дед Осипян о нем рассказывал, он плакал, как ребенок. Твой отец, должно быть, жив. Он был тяжело ранен и отправлен из отряда на самолете. Что касается Якова Башаратьяна, то ты напрасно ищешь его в Армении. Он сейчас врач, работает где-то на Урале, едва ли не в вашем городе. Жаль только дед Осипян не помнит ни имени, ни фамилии твоего отца. Вот все, Наташа. Может, что-нибудь я не так делала для тебя, тогда напиши, я сделаю как надо».
